Сказки Вильгельма Гауфа

С нетерпением ожидал я ночи. К двенадцати часам я был уже на мосту. Едва пробила полночь как явился мой незнакомец. — «А плащ мой?», — спросил он. — «Я принес его, но он мне уже стоил 100 руб.», — отвечал я. — «Знаю, вот тебе 400». — И он высыпал на ладонь золото, блестевшее при лунном свете. Весело мне стало глядя на него, и не знал я тогда, что это будет моя последняя радость. Сунув деньги в карман, я пристально посмотрел на незнакомца: он был в маске, но черные, страшные глаза блестели из под нее. «Благодарю вас, вам ничего более не нужно?» — «Нет, нужно, ты мне нужен как врач, но не к больному, а к мертвому». — «Мертвому? — спросил я в удивлении — мы не воскрешаем мертвых» — «Знаю: иди за мною», — коротко отвечал он. Мы пошли; дорогою он мне рассказал, что приехал из чужих стран с сестрою и жил тут по близости у друзей; вчера внезапно сестра его заболела и к ночи умерла; завтра ее хотят хоронить. «Родственники спешат, — добавил он, тогда как наше семейство иначе не хоронится как набальзамированным, а потому я желаю сохранить хотя голову ее». Я удивился. — «Зачем же делать это непременно ночью, тайком?» — спросил я. На это он мне отвечал, что родственники противятся и потому он хочет сделать это потихоньку. Между тем мы дошли до большого великолепного дома; пройдя главный подъезд, мы завернули за угол и вошли в маленькую дверь, которую спутник мой осторожно притворил. Мы стали подниматься вверх по тесной лесенке и наконец вошли в небольшую комнату, освещенную висячею лампою. Умершая лежала на кровати. Незнакомец отвернулся, чтобы скрыть слезы; он просил меня поспешить, а сам вышел вон. Взглянув на красивую голову, обвитую черными как смоль косами, я содрогнулся. Мне стало как то жутко. Я схватил нож, перерезал ей горло — и руки у меня опустились и в глазах потемнело: кровь струею брызнула из-под ножа! Я убил ее! Я был убийцею этой женщины! С умыслом ли подвел меня мой тайный враг, или он сам был обманут? Со страха я не знал куда деваться и что делать? Я бросился вон из комнаты: кругом все было темно; ощупью я нашел лестницу, мигом сбежал с нее. Внизу также было темно, но дверь была слегка притворена; я толкнул ее — и выбрался наружу. Там я свободно вздохнул. Без оглядки бежал я до своего жилья и опомнился, только когда лежал уже в постели. Но спать я не мог. Бесконечная ночь тянулась; я едва дождался утра; но и оно не успокоило меня: я с ужасом заметил, что потерял саблю, нож и пояс. По всей вероятности, я забыл все это у умершей в комнате. Этим я себя выдал, меня могли разыскать и признать за убийцу.
Только что я отпер лавку, как болтун сосед вошел ко мне. «А что вы скажете об ужасном ночном происшествии?» спросил он меня первым словом. — «О каком происшествии?» переспросил я его, будто ничего не зная. «Как? Вы не слыхали? Может ли быть? Весь город говорит об этом: нынче ночью зарезана первая красавица во всей Флоренции, прекрасная Бианка, дочь здешнего губернатора. Еще вчера я ее видел, веселую, счастливую; она ехала в коляске со своим женихом! Сегодня был назначен день свадьбы!» — Каждое его слово мне было как острый нож в сердце. Мучениям моим не было конца. Всякий, кто приходил, вновь рассказывал все ужасное происшествие со всевозможными подробностями и прибавлениями. Наконец в обед явился ко мне полицейский с понятыми; он показал мне саблю, нож и пояс, спросив признаю ли я эти вещи за свои? Я было хотел отречься от них, но одумавшись понял, что этим только запутаю дело, а себя не облегчу и признал вещи за свои. Тогда меня отвели в тюрьму. Положение мое было ужасно. Чем более я раздумывал, тем хуже мне становилось. Я не мог примириться с мыслью, что был хотя и невольным, но все же убийцею. Вскоре меня повели на допрос длинными мрачными переходами; затем спустись с лестницы, мы вошли в огромную светлую залу, где за черным столом сидело двенадцать человек, по-видимому судьи. Зала была полна зрителей. Когда меня подвели к столу, то один из судей, с печальным выражением на бледном лице, встал и объявил, что он, как отец убитой, отказывается быть судьею в этом деле. Тогда сидевший с ним рядом, старец с белыми как снег волосами, но с живыми сверкающими глазами, стал меня допрашивать, Я рассказал все по порядку что и как было. Пока я говорил, губернатор несколько раз менялся в лице, то бледнея, то краснея. Когда же я кончил, он не вытерпел и вскричал в негодовании: «Как, негодный! Ты хочешь оклеветать другого в преступлении, совершенном тобою из корысти!» Сенатор напомнил ему, что он отказался быть судьею, а потому просил более не перебивать. «Корыстных целей тут не могло быть, добавил он, потому что, по вашим же показаниям у убитой ничего похищено не было; но, для разъяснения некоторых обстоятельств, необходимо собрать некоторые сведения о прошлой жизни покойной.» И с этим он объявил заседание оконченным; меня снова отвели в тюрьму. Прошел длинный, томительный день. Я думал об одном, желал одного: чтобы нашелся наконец этот таинственный незнакомец, или чтобы напали хотя на след его. На другое утро снова повели меня в суд. Опять тот же сенатор начал допрос. На столе лежали письма. Меня спросили признаю ли я их за свои? Я отвечал что нет, но что почерк мне знаком: записки ко мне неизвестного были писаны им же. Но и это мое замечание оставили без последствий, рук не сличали, а утверждали, что письма эти мои, потому что за моею подписью. Полного имени не было, но действительно выставлена моя первая буква З. В письмах заключались угрозы и острастки в в случае ее брака.
По всей вероятности, губернатор умел суд восстановить против меня, потому что в тот день со мною обошлись гораздо строчке, так как никакая просьба с моей стороны не была уважена. Я упал духом. Об оправдании не могло быть и речи. На третий день меня повели в суд для выслушания приговора. Я обвинялся в убийстве с заранее обдуманным намерением и был приговорен к смертной казни. Вот до чего я дожил! Один, забытый на чужбине, я погибал по чужой вине и должен был платиться жизнью!
Вечером в тот роковой для меня день, сидел я в тюрьме в глубоком раздумье. Я прощался с жизнью. Страшная тоска нашла на меня. Вдруг дверь отворилась, кто-то вошел; в сумерках я не мог узнать кто, но голос вошедшего мне был знаком.
— Так вот где мне привелось тебя видеть, Зулейко! — сказал он. Это был мой старый знакомый, иностранец, единственный человек, с которым я сошелся, еще живши в Париже.
Выслушав весь мой рассказ, он спросил меня:
— И ты, положа руку на сердце, можешь сказать, что ты чист в этом деле?
— Нет, я виноват, но только в том, что соблазнился на деньги, не вникнув в дело.
— Ты и не знал Бианки?
— Не видывал.
— Это невозможно! Я все сделаю, всех подниму на ноги! Такой несправедливости нельзя допустить!
Сказав это он вышел.
На другой день он снова пришел в веселым лицом.
— Хоть что-нибудь да сделал для тебя, — сказал он, — положим, что это и не много, а все лучше чем ничего.
И он рассказал мне все свои хлопоты, как он убедил отца, довольно сильного и влиятельного человека в городе, вступиться за меня.
Но губернатор ничего не хотел слышать; он был неумолим. После долгих убеждений он согласился на одно: если ему укажут на подобный пример, заслуживший иное наказание, — то подвергнут и меня тому же. Тут друг мой поднял на ноги все власти. Стали перерывать архивы и разыскивать дела. И в самом деле нашлось одно, в котором преступнику за убийство отрубили правую руку. Этому же должен был подвергнуться и я. Не стану вам описывать казни, скажу только, что, лишившись руки, я перешел к своему другу, который ходил за мною и лечил меня; когда же я оправился, то он дал мне на дорогу денег и я поехал на родину. Теперь вся моя надежда была на те деньги, которые я оставил на сбережение моему товарищу. Приехав к нему, я просил его на первый раз приютить меня. Он с удивлением спросил меня, почему же я не еду прямо в свой дом? Тут я в свою очередь удивился. Тогда друг мой пояснил мне, что недавно деньги мои взял у него кто-то моим именем и по моему поручению, что на них уже куплен дом, а мне оставлена записка. Я прочел: «Зулейко! За твою потерянную руку, мои обе к твоим услугам. Дом и все что в нем найдешь — твое. Ты будешь ежегодно получать от меня столько, чтобы жить не только безбедно, но роскошно. О когда бы ты мог простить тому, кто еще несчастнее тебя!»