Голубая ель (Рассказы и очерки)

Был у него в роте солдат Землянухин. Кажется, с Донбасса родом. Не курил, к спиртному не прикасался. Ласковый такой. Ребята, подтрунивая, его еще «баптистом» промеж себя называли. Ленька прикипел к нему. Когда Землянухин увольнялся, Ленька плакал, просился с дядей Лешей поехать… А вот рядового Иванова, «маменькиного сынка», которого родители посылками засыпали, невзлюбил. Это он надоумил как-то Леньку замкнуть сухие анодные батареи в ранцевых рациях. Влетело тогда рядовому Иванову, а заодно и Леньке…
«Эх Ленька, Ленька! — продолжал терзаться Владимир Кононович. — Хороший ты парень, добрый. Но сколько хлопот ты нам с матерью доставил, пока повзрослел».
Поравнявшись с аллеей, где рядочком выстроились голубые ели, Владимир Кононович замедлил шаг. Стал присматриваться к третьему с правого фланга деревцу.
За минувшее лето голубая ель заметно подросла. И все же своим ростом нарушала общий ранжир. Эти экзотические деревья были посажены в разное время. Своим зеленым нарядом они напоминали солдатский строй. По счету их было шесть. Шесть командиров сменилось за послевоенные годы в части. Уходя в запас или на повышение, они и высаживали каждый по деревцу. Так и появилась в городке «командирская» аллея. Пожалуй, дольше всех служил в части полковник Гургенян. Без малого семь лет. Третья елка справа, но не эта, а совсем другая, и была посажена его руками в ту осень, когда он уходил в управление связи.
И давняя, уже остывшая боль отозвалась в сердце Владимира Кононовича. Лет пять, а может, и все шесть назад в гарнизоне произошло ЧП. Происшествие в общем-то ординарное, но так и осталось оно для всех загадкой. Кроме трех человек…
И снова перед глазами Харченко, как в калейдоскопе, отчетливо всплыло прошлое. Оно, как и настоящее, всегда с ним, в его памяти. Может, и хотел бы уйти от него Харченко, да разве уйдешь?
…Последними тогда из клуба в новогоднюю ночь возвращались полковник Кротков и секретарь парткома подполковник Сиротинин. Их жены ушли вперед. По тропке среди сугробов свернули к «командирской» аллее. Тут они и обнаружили, что одна голубая ель стоит без макушки.
«Ну дела!» — сказал новый командир. А через день во время утреннего развода, прохаживаясь по скрипучему снегу впереди строя, безучастным голосом заключил:
— Расследование проводить не будем. Да и не хочется мне новый год начинать с взыскания. Надеюсь, совесть у человека, сделавшего такое, заговорит. Одна просьба, если хотите, приказ: весной, как сойдет снег, чтобы голубая ель была посажена.
И все. И больше ни слова. И эта мера нового командира большинству понравилась. Хотя были и такие, кто думал: «Как бы не так. Держи карман шире. Посадит. Время простаков минуло».
В тот же день за ужином, когда семейство оказалось в полном сборе, Владимир Кононович и обронил наболевшее за день:
— Какой-то мерзавец в городке голубую ель срезал. Гургеняновскую…
Лешка, старший сын, чуть было не поперхнулся супом. И если бы тогда обратили внимание, то заметили наверняка, как у него загорелись уши, как он виновато уставился в свою тарелку. Но никому в голову не пришло, что рядом со всеми за столом сидел «злоумышленник».
Потом в суматохе дел этот случай как-то забылся. И лишь некоторое время спустя, где-то уже к весне, Ленька, возвратившись из техникума, несмело потоптался рядом с отцом, спросил:
— Скажи, папа, сколько стоит голубая ель? Ну такая, какую тогда срезали?..
Владимир Кононович взглянул на сына и даже не узнал его. Побледнел, осунулся. В глазах лихорадочный блеск. Тогда у него впервые мелькнула догадка: «Ленька, сын лучшего в части старшины, преподнес гарнизону, и в первую очередь ему с Аннушкой, такой сюрприз. Так вот, оказывается, куда идут деньги, которые мать аккуратно дает Леньке на обед!»
Харченко положил свою натруженную руку на плечо Леньке и почувствовал, как тот вздрогнул исхудавшим телом. Он словно бы приготовился к удару, который последует за этим прикосновением. Но Владимир Кононович никогда не поднимал руку на сына и жене запрещал делать это. Да и не мог он, Харченко, поднять руку на чужого сына.
Ленька приходился ему не родным сыном, пасынком. И фамилию носил не отца, а матери — Карпов. В тот вечер узнал Владимир Кононович историю с голубой елью.
С шестого класса Ленька Карпов и его закадычный друг Колька Злобин, сын полкового фельдшера, по уши влюбились в Лиду Симкину — свою одноклассницу. А она никому из них предпочтения не отдавала. Вот ребята и старались друг друга перещеголять в удали. То цветы в привокзальном сквере для нее оборвут. То еще какой-нибудь номер отколют. И все это с вызовом: «Смотри, мол, какие мы ловкие, делай выбор, решай скорее».
А потом и случилось то, что всколыхнуло гарнизон. Родители Лиды уехали под Новый год в санаторий. Осталась она с бабушкой. За день до Нового года после уроков Лида сказала своим поклонникам:
— Ребята, мы с бабушкой остались без елки, На рынок ходили, а там одни веники без иголок.
— Лида, для тебя мы из-под земли елку достанем! — в один голос выдохнули Ленька и Колька.
До сумерек проторчали они у железнодорожной платформы, надеясь у какого-нибудь запоздалого «бизнесмена» купить елку. Ничего не вышло. Тогда-то и созрел у Леньки план: укоротить макушку у одной из елок, что росли в городке…
Когда голубую елочку ребята освободили из белой простыни перед изумленной, сияющей Лидой, бабушка всплеснула руками и враз онемела.
— Что с тобой, бабушка? — спросила с тревогой внучка.
А бабушка, старая учительница, только глаза пялила то на голубую елочку, то на внучку и ее приятелей… А когда пришла в себя, топнула ногой:
— Негодяи! Это же голубая ель!
Ребят как ветром сдуло. Они даже позабыли пожелать бабушке с внучкой доброй ночи. Лишь у забора своего городка, переведя дыхание, опомнились и поняли: утро нового года не сулит им ничего хорошего. Во всяком случае, это понял Ленька…
И это запоздалое признание сына не успокоило Владимира Кононовича.
Вечером того же дня отец и сын пришли в партком.
— А, Володя! Леня! Какие важные дела привели вас ко мне? Выкладывайте… — отрываясь от бумаг, поднялся навстречу вошедшим подполковник Сиротинин.
Между старшиной третьей роты и секретарем парткома давно установились дружеские отношения. Харченко и Сиротинин почти ровесники. Оба участники минувшей войны. Службу в гарнизоне начинали вместе. Старший лейтенант Сиротинин — командиром роты, Харченко — у него старшиной. Их третья рота гремела в части. Потому и славу делили поровну.
После короткого обмена приветствиями Харченко чуть дрогнувшим голосом сказал сыну:
— Выкладывай, Леня, Константину Сергеевичу все начистоту. Без утайки. Скинь камень с сердца…
После тягостного разговора, которому, казалось, не будет конца, Сиротинин первым поднялся и зашагал по просторному кабинету. Видимо, не мог найти подходящие слова, чтобы ответить сыну своего сослуживца.
Потер рукой широкий лоб с большими залысинами, глуховато спросил:
— Скажи, Леня, неужто так сильно любишь Лиду? — И пристально посмотрел на Леньку. В глазах парня стояли слезы.
И это немое раскаяние Леньки секретарь парткома уловил своим чутким до людской боли сердцем.
— Понимаю, Леня, понимаю. Сожалею лишь, что пришел ты с опозданием. Но лучше поздно, чем никогда. Думаю, было у тебя достаточно времени, чтобы оценить свой поступок…
Примерно через месяц после того разговора в парткоме дежурный по части всполошил гарнизон: «Непостижимо, За мое дежурство у гургеняновской елки отросла макушка». Полгородка сбежалось к «командирской» аллее. Смотрят и глазам своим не верят. Стоят все шесть голубых елей как нарисованные. Только под третьей с правого фланга елкой земля подозрительно мягкая, хотя и заделана дерном искусно.
— Да, дела! — Первым нарушил молчание полковник Кротков и посмотрел на секретаря парткома. А Константин Сергеевич, перехватив его взгляд, достал платок и начал им тереть глаз, будто соринка туда попала.