Мартовские дни (СИ)
— Едем-ка домой, — молвил ему Пересвет, вставляя ногу в стремя и рывком подтягиваясь. — Здесь нам совсем не рады.
Жеребец потрусил вдоль улицы, широкой грудью раздвигая пелену сгустившегося к ночи тумана. Из марева выплывали деревья, расписные ворота, заборы — и пропадали за плечом, снова растворяясь в пепельно-дымчатой пелене. Кованые копыта то размеренно выстукивали частую дробь по деревянном настилу, то хлюпали по раскисшей земле и глубоким лужам. На ум взбрела песенка, которую, бывало, любил мурлыкать под нос захмелевший Рорик, о заплутавшем в туманах рыцаре на хромоногом коне. Рыцарь приглянулся ведьме, но отказал ей. Озлившись, колдунья прокляла и доброго молодца, и его коня. Обрекла вечно ковылять сквозь серую, обволакивающую влагой мгу, не находя дороги к свету и спасению…
Брр, передернулся царевич. Какими все-таки странными порой бывают люди. Многоученый книжник Аврелий терпеть не может виршеплета Гая Гардиано. Завидует, что ли? Или исходит черной желчью из-за давней вражду промеж Ромусом и Ахайей? В исторических трактатах упоминалось, Ромус основала горстка беглецов из разоренного войной эллинского города Траяноса. Спустя сотни лет Ромус окреп и возвысился, силой оружия покорив Элладу и превратив древнюю родину в одну из множества своих провинций. Где война, там неизбежны грабежи и насилие, и эллины до сих пор не могут простить ромеям содеянного. Наверное, Аврелий тоже из таких — не способных забывать, лелеющих давние обиды, как прогорающие угли под спудом.
Мысль скользила прихотливым путем струящегося по многоцветному лугу ручейка. Непонятные слова криво пересказанных виршей стукались друг об друга, как в дальнем детстве зажатые в потном кулачке разноцветные камешки. Пересвет рассеянно вертел их так и эдак, прилаживая друг к другу. Заранее смирившись с тем, что ничего путного у него не выйдет. Не мастак он вирши складывать. Никогда за ним подобного умения не водилось.
Перепутанные латинянские строчки вдруг улеглись ровным рядком, словно нанизанные на шелковую нить жемчуга. Охнув, Пересвет несколько раз повторил явленное вслух, чтоб лучше запомнить, благо ночная улица пустовала в оба конца:
— Ты как тайна с улыбкой змеиной,
С синими, бездонными очами.
И как мед трехтысячелетний,
Душными, черными волосами…
Вот, значит, что написал, а потом скомкал и отбросил Гардиано. Вот каким ромей увидел принца Ёширо Кириамэ. Запутался в силках, сплетенных из гладких, шелковистых прядей — седых от рождения, сгоревших в высоком пламени погребального костра и отросшими заново черными, как безлунная ночь.
Ну и что прикажете теперь делать — гнать Гардиано из терема поганой метлой? Взывать к совести Ёширо, которой у нихонца отродясь не бывало? Биться в безнадежности главой о сруб светлицы — или же позволить событиям течь своим чередом? Ничего такого особливого не приключилось. Два взрослых, разумных, самостоятельных человека учтиво потолковали об особенностях стихосложения Востока и Запада. Парень с талантом виршеплета написал четыре пронзительные строки — ну, участь ему такая выпала, не способен он не сочинять. Между царевичем и Кириамэ — три прожитых рядом года. Разделенные опасности и тревоги, дружба и сердечная привязанность. Темноглазый ромей пришел невесть откуда, и вскоре опять сгинет неведомо куда. Ёширо просто забавляется, поддразнивая невысказанными обещаниями, выжидая и наблюдая сквозь ресницы, что совершит Пересвет. Начнет рвать и метать, аки дитя неразумное, или явит себя мужем вдумчивым и рассудительным, как положено царскому сыну?
Буду спокойным и сдержанным, уверил себя Пересвет, шагая по объятым покойным сном коридорам царского терема и стараясь потише цокать кованными каблуками по наборным полам. Не из-за чего тревожиться. Можно подумать, ты не ведаешь проказливого нрава Кириамэ. Он как избалованная красотка — замуж вышла, а никак не угомонится, всё испытывает свои чары на мужниных друзьях и случайных знакомых. Не потому, что супруга не любит или изменить помышляет, но лишь оттого, что желает снова и снова убеждаться в своей неотразимой красе. Когда-нибудь Ёширо непременно образумится. Когда-нибудь, да только не сейчас.
Пересвет надеялся, что к его возвращению принц будет спать, но просчитался. В опочивальне неярко горел бумажный фонарь, расписанный пионами. Облаченный в белую нижнюю юкату Ёширо полулежал в постели, укрывшись одеялами и неспешно перелистывая тоненькую книжицу в сероватой обложке. Черные волосы змеились по подушкам — и в самом деле, похожие на удушающие петли, чьё роковое объятие смертельно и сладко.
— Выпросил все-таки, — хмыкнул царевич.
— Одолжил на время, — с достоинством ответствовал Кириамэ. — Хотел проверить одну догадку. Чем похвастаешь, добрый молодец?
— Да нечем особенно хвастать, — Пересвет с шумным вздохом облегчения метнул в угол ставшие за день слишком тесными сапоги алой козловой кожи. — Побывал у ромалы, чин по чину возвернул усопшую деву соплеменникам. Хотел расспросить Джанко, но у того, похоже, от горя ум слегка за разум зашел. Сказал только, мол, сестрица себя блюла в строгости, из дружков никого особо не привечала и с незнакомцами на сеновалы не бегала.
— Невесть почему именно близкие родственники последними замечают неладное, — с видом записного мудреца изрек Ёширо.
— Ладно, а что такое-эдакое ты приметил за Гардиано? — еще в дороге царевич решил, что незачем упоминать о визите в книжную лавку… и об украденном листке с виршами — тоже. Стянув и бросив на лавку кафтан, Пересвет босиком прошлепал по расстеленном на полу толстому персианскому ковру и шмыгнул под одеяла, поближе к знакомому теплу. Ну и денек сегодня выдался. Сплошная суматоха и беготня.
— А-а, это занимательно, — Ёширо перелистнул «Мимолетности». — При всей дурной крикливости и режущей глаз яркости («И этот туда же», — с ехидством отметил царевич) вынужден признать — Гардиано умеет на удивление верно передавать характеры. Всего лишь пара штрихов, но возникает очень выразительный портрет. Я перечитал сборник заново и нашел, что искал. У Гардиано был ондзин. Наставник, хотя это слово не совсем верное. Ондзин — тот, кто своим примером и своей мудростью сделал тебя таким, каков ты есть. В моей жизни, к сожалению, такого человека не случилось. У меня были учителя и те, кто мимоходом уделял мне крупицы своих житейских познаний, а ондзина не встретилось. У Гардиано он был.
— Сесарио, что ли? — неуверенно предположил царевич.
— Нет, — отрицательно повел головой Кириамэ. — Что творилось между ним и Сесарио, я толком пока не разобрался, но ондзин Гая — кто-то другой. Тот, кого он именует патроном, то есть покровителем, и кому посвятил несколько стихотворений. Тот, кто обучил его проницать сущность вещей. Разлука с этим человеком удручает Гардиано намного больше, нежели расставание с дамой Лючианой.
— Ну так давай завтра у него спросим, что за мудрец такой по доброте своей соизволил взять в ученики болтливого проходимца, — Пересвет торопливо прикрыл ладонью широченный зевок.
— Он не скажет, — отложив книжицу, Ёширо затушил плясавший в пионовом фонаре огонек. — Но я все равно вызнаю. Оясуми [Мирных снов].
За три года совместных ночей и разделенной постели царевич не переставал удивляться способности Ёширо мгновенно погружаться в чуткий сон и тому, что лежащий бок о бок человек за ночь порой ни разу не шелохнется. Дышал нихонец столь покойно и размеренно, что поначалу Пересвет искренне пугался, не помер ли, — и лез проверять. Ёширо объяснял, что детские и юные годы провел в покоях императорских наложниц, заради спасения от убийц и заговорщиков обряженный в девчоночье кимоно. Нихонская девица, пусть она даже малолетняя принцесса крови, должна быть скромна, благовоспитанна, тиха и незаметна. Должна уметь затеряться среди множества нарядных женщин и их служанок. Нельзя шуметь, нельзя привлекать излишнее внимание. Особенно по ночам, когда дамы встречаются с поклонниками, у которых такие острые мечи и которые терпеть не могут любопытных соглядатаев. Никто не должен заподозрить, что ты не крепко спишь, но внимаешь легкому шепоту по соседству и пытаешься угадать, какая из дам нынче проявляет благосклонность к сердечному другу… и в какой именно позиции из кадайского свитка-цзюани о тысяче обликов любви.