Вулканы (СИ)

— А так можно, что ли? А ты что?
Ленька треснул Кима по затылку.
— Ну а хули я, по-твоему, сейчас здесь торчу и тебя, дитятку, только что сиськой не кормлю?! — рявкнул он и потер виски. — Вот и как, с твоими-то родителями, можно вообще ничего не знать?
Ким отвернулся. Он бегал от попыток родителей посвятить его в таинства волчьей сущности как черт от ладана.
— Ладно, — фыркнул Ленька. — Потопали к дому. По дороге расскажу. А то жрать пора, а мы все тискаемся на полянке, как два олененка.
По дороге Ленька не рассказал. Подтягивал за собой Кима, который спотыкался, едва не валился с ног от усталости и тяжело и часто дышал.
— После формирования стаи, — начал Ленька, стоило им усесться в доме, — силу, по сути, распределяет вожак. Нормальный вожак чувствует меру для каждого. В зависимости от потенциала он распределяет волков в стае, а уже от этого места конкретно этому волку достается столько, сколько ему требуется.
— Ты сказал — нормальный.
— Я сказал — нормальный. Ты даже не пытался приглядеться к нам. Распределил все по личным уебищным симпатиям и по человеческому телу. Хотя волк сейчас должен был давать набирать массу.
— И ты злишься на меня за то, что…
— Блядь, да за то, что я высох весь из-за тебя. Я сильный оборотень, которого с какого-то хера задвинули на последнее место, а тухлого Дюху сделали правой рукой.
Похвальба была такой откровенной, что Ким скептически хмыкнул.
— Наверное, это было бы даже забавно, — едко продолжил Ленька, — если бы мой волк не загибался от недостатка силы и не тянул ее из меня. И если бы Дюха не агрился от переизбытка этой же ебаной силы. Я теперь даже не представляю, кстати, как он выплывет.
У Кима загудело в голове.
— Почему никто не сказал мне?
— Не сказал кто? — отгавкался Ленька. — Я? Наверное, потому, что не хотел, чтобы меня в очередной раз ткнули носом в мое место, не напомнили, что я уебищный хилый дрищ? Насчет твоего отца не знаю. Либо он думал, что до тебя, как до нормальных волков, дойдет и без постороннего вмешательства, либо ты как всегда ничего не слушал. Ты же заднюю врубал, стоило хоть немножко начать избавлять тебя от тупости.
— Лень…
— Ой, да похуй уже, — сразу как-то сдулся Ленька. — Я ж сам тебя, тупенького такого, выбрал, значит, сам и виноват. Для чего-то же это нужно было.
— Да для чего это вообще могло быть нужно? — горько отмахнулся Ким, которому тошно стало — жуть.
— Ну, — задумчиво протянул Ленька, — например, для того, чтобы я чуть больше занимался мозгами. Тебе — для того, чтобы не свалить в горячо любимый Архангельск. Или в Северодвинск.
— Лень.
— М?
— Спасибо, друже.
Ленька хмыкнул и притянул Кима к себе.
— Пожалуйста, мой капитан. Только теперь держитесь другого курса. На рифах мы уже побывали.
Поначалу Ким думал, что, стоит только начать регулярно бегать по лесу, задавить в себе навязчивое желание выбраться в инет или хотя бы позвонить кому-то, все разом вернется. Но Ленька презрительно фыркнул и разом спустил на землю:
— Чувак, лес — не папочка. Это ему ты можешь напиздеть с три короба, сразу заслужить прощение и снова хуевертить. Тут так не получится. Меняйся.
Ким не понимал, как можно меняться по заказу. Да, он был таким, каким был. Изнеженным городским парнем, которому лучше бы и не быть волком, лучше бы и не испытывать всего этого дерьма, которое валилось из всех щелей. Пусть даже со средней внешностью и без звериного обаяния, которые в глазах омег легко компенсируются хорошими шмотками, стильной стрижкой и подкачанным телом. Ким был чужим в лесу.
А в середине августа случился туман. Ким проснулся рано, раньше Леньки, который всегда вставал первым и был куда свежее разбитого Кима. Но в то утро почему-то не спалось. Как будто звало в сероватую хмарь. Ким прокрался мимо посапывающего Леньки и неверяще выдохнул, глядя на дымку вокруг. Туман был густой и словно тянул вглубь себя. Ким не сошел — соскользнул с крыльца и провалился. Медленно бродил в белесой пустоте, огибая невидимые глазу препятствия. Обернувшись, валялся в сырой траве, ощущая непостижимый катарсис. Он не чувствовал прощения леса, не ощущал прилива сил. Ему просто было хорошо. Забылось, что изгой, отщепенец, без перспектив, почти без будущего, с одним Ленькой за спиной. Очищение. Хотелось наизнанку вывернуться — настолько стало правильно внутри.
Ким вернулся, когда туман развеялся. Молча вошел в дом и взмахом руки остановил открывшего было рот Леньку — не хотелось слов. Они могли нарушить с трудом обретенную чистоту. А Ким так хотел сохранить ее хотя бы на немного. Но Ленька, которому всегда не терпелось высказать свое сверхценное мнение по любому поводу, неожиданно промолчал. Непонятно мотнул головой и на секунду прикрыл глаза, глубоко вздыхая. Ким ополоснулся холодной водой и, абсолютно не чувствуя голода, завалился в постель.
Проснулся только следующим утром, в кои-то веки чувствуя себя отдохнувшим. Выскочил на улицу, даже не пытаясь прислушаться к тому, что говорит Ленька. Обернулся и затрусил по лесу. И неожиданно ровный бег подарил почти то же самое умиротворение. Забытье, в котором плаваешь, как, наверное, в животе у папы, когда проблем просто нет, когда они еще не существуют.
Ким спал в лесу. Не хотелось в дом, в давящие стены и нависающий потолок. Ким задрал голову и уставился на россыпь звезд, на яркую луну. Вой засвербел в горле, и Ким не стал сдерживаться — гулко завыл, выплескивая боль, страх и обиду. И тут же подхватило, отозвалось вдалеке, словно эхом. Ким мотнул головой, обрывая вой, и свернулся калачом, прикрывая нос хвостом. Почувствовал приближение Леньки, который дождался, сумел не сорваться и дотерпел до зова вожака. Ленька улегся рядом, ткнулся носом бок и сразу же заснул — видно, нелегко ему дались Кимовы блуждания. Ким развернулся, тщательно, как волчонку, вылизал крутой лоб и снова скрутился — сил по-прежнему было мало, и теплообмен страдал.
С той ночи они бегали по лесу вместе, понимая друг друга без слов. Весь окружающий мир в какой-то момент перестал существовать. Это не было потерей человеческой части, а скорее отбрасыванием всего лишнего, мелкого, наносного. Ким совсем не хотел в цивилизацию.
Вернуться заставил отец. Прибежал в середине сентября, обвел суровым взглядом дом, Леньку, поджавшего хвост, и напряженного Кима.
— Восстанавливайтесь в институте, — коротко бросил он. — Ваши каникулы слишком затянулись.
Потом вгляделся Киму в глаза, хмыкнул, и взгляд его потеплел.
— Вам тут больше делать нечего.
Ким поначалу и не понял толком и только выбегая из леса прочувствовал: прощен. Ощутил ласковое поглаживание по холке, теплое, очень нежное принятие. Ким чуть не разрыдался. Метнулся обратно, рухнул на землю, зарылся мордой во влажный мох. Как же не хотелось уходить. Каким это сейчас было ненужным и лишним. Несвоевременным. И только жалобное поскуливание Леньки привело в чувство. Ким знал, чем может обернуться такая привязанность к лесу. У медали две стороны. Одичать он был не готов.
И все-таки человеческий мир стал чужим. Неправильно суетным, дурно пахнущим и раздражающим. Все эти проблемы, которые сваливались на Кима, казались смешными и надуманными. Было странно, что совсем недавно его могло волновать то же самое. Мода, тусовки, развлечения — это не давало успокоения, а только засасывало в тупую мышиную возню, из которой не было выхода.
Ким учился, как лямку тянул. Отсчитывал дни до каникул и с ужасом ждал каждых новых выходных. Потому что моментом похорошевший и возмужавший Ленька с головой ухнул в кутеж. Раньше он терялся на фоне остальных членов стаи, уходил даже не на вторые роли, а в дебри массовки, но теперь с полным правом наслаждался всеобщим восхищением. Ким не мешал. Он больше не был конкурентом, не оттягивал ставшее ненужным внимание омег.
Шрамы с тела сошли. От ран не осталось и следа. И только по всему лицу змеился жирный уродливый шрам. Финальный аккорд антиповской ярости. Он тянулся через весь лоб, а потом спускался на щеку. И даже почти не побледнел. Зрелище было настолько неприятным, что впервые увидевший себя в зеркале Ким даже отшатнулся. Таким уродом стал. Это не должно было его теперь волновать, потому что дело ведь не во внешности, а совсем в других вещах. Но волновало. И Ким прислушивался к довольным шепоткам за спиной, язвительным, торжествующим, что вот, мол, и закончилась вся красота.