Приказ №1

Закончив совещание просьбой держать его в курсе дела, Михайлов спустился на первый этаж, прошел в конец коридора, толкнул узкую дверь и... оказался дома. Соня сидела за пишущей машинкой.
— Ну как, не скучаешь без меня?
— Ты дашь поскучать! — улыбнулась Соня и указала рукой на целую стопку отпечатанных страниц. — Вон как любимую жену завалил.
— Ничего, ничего, дорогая. Согласись, что такая работа не в тягость. Пиши...
— Узурпатор, — расхохоталась Соня, притянула к себе голову мужа и, поцеловав его в макушку, ловко заправила чистый лист. — Я готова.
— «Штаб милиции предлагает всем партиям, а также отдельным лицам сообщить ему об организуемых где бы то ни было собраниях и митингах...»
Михайлов, верный давней привычке, ходил по комнате и диктовал. Машинка, словно пулемет, выбивала строчку за строчкой. Когда он закончил, Соня быстро пробежала текст — нет ли ошибок? — и протянула бумагу мужу:
— Прошу вас, товарищ начальник.
Михайлов почему-то вспомнил рыжего солдата-милиционера, приходившего за разрешением жениться, и его словцо «благодарствуем».
— Благодарствуем. Но это еще не все. Понимаешь, родная, нам надо, чтобы народ видел в лице милиции надежного защитника революционных завоеваний, силу, способную постоять за права и интересы трудящихся. Но — никакого произвола, никакого самоуправства. Поэтому мы напишем приказ о том, что аресты и обыски могут проводиться только по ордерам за моей подписью.
— Хорошо, хорошо, Мишенька. Диктуй...
  
ГАДАНИЕ
 
Гарбуз беседовал уже с третьим надзирателем. Первые два ничего интересного не рассказали. Гарбуз даже не разобрался, то ли они действительно ничего не знают, то ли не хотят говорить откровенно. Вот и третий тоже сидит, втянул голову в плечи, напряженно поводит взглядом. Когда Гарбуз поднялся, чтобы обойти стол, он заметно вздрогнул и хотел было встать.
— Сидите, сидите, — положил руку ему на плечо, садясь напротив. — Антон Николаевич, я хочу потолковать с вами по душам. Вот только меня смущает ваше поведение. Вы словно боитесь чего. Скажите, в чем дело?
Надзиратель кашлянул в кулак и хрипловатым голосом ответил:
— Живу в страхе, господин начальник. Среди людей разные разговоры ходят. Говорят, будто вешать таких, как я, новая власть намерена. Сами понимаете, какой уж тут покой на душе.
— Ну, это сплетни, — резко махнул рукой Гарбуз. — Кое-кому, конечно, отвечать перед народом придется. Но вы, насколько мне известно, в рукоприкладстве не были замечены, вообще, к заключенным относились по-человечески. Вам бояться нечего.
— Оно верно, — несколько приободрился надзиратель. — Служить я служил, а как же иначе, семью-то кормить надо, но арестованных и заключенных не обижал. Понимаю: они тоже люди, а иные и вовсе зазря в тюрьме маются...
— Правильно рассуждаете. Скажите, Антон Николаевич, вы до прошлого месяца служили в блоке, где содержались осужденные за уголовные преступления? Я не ошибаюсь?
— Нет-нет, в политическое отделение я был переведен чуть больше месяца назад, а до этого почти десять лет моей службы прошло среди уголовников.
— Скажите, куда девались списки тех, кто содержался в отделении для уголовных преступников?
— Ей-богу не знаю. А вы у начальника тюрьмы спрашивали?
— Скрывается ваш бывший начальник.
— Тогда надо разыскивать тех, кто работал в канцелярии, лучше всего картотечников.
Низенький, кривоногий, с маленькими, словно приклеенными под носом усиками, надзиратель не вызывал симпатий. Но его довольно откровенные высказывания, толковые суждения свидетельствовали в его пользу. И Гарбуз пошел в открытую:
— Антон Николаевич, как вы считаете, зачем понадобилось выпускать из тюрьмы уголовников?
— Трудно мне об этом судить. Сами знаете, моя колокольня не из высоких. Но мне кажется, что это сделано не с добрыми намерениями. Каждому ясно, что вор, убийца и грабитель — он любой власти враг. Вот и выходит, что кто-то хочет вам, господин начальник, вреда наделать, людей позлить.
— Не припомните, среди уголовников не было человека по имени или кличке Данила?
Бывший надзиратель задумался, потом покачал головой:
— Нет, не припомню такого человека. — Неожиданно он оживился. — Вы меня извините, господин начальник, но, если, конечно, можно, скажите мне, в чем дело. Я кое-чего повидал на своем веку, изучил повадки преступников и, даю честное слово, хочу быть вам полезным. — Очевидно, он подумал, что его «честное слово» может не вызвать доверия, и поэтому спешно добавил: — В моей искренности можете не сомневаться. У меня трое детей, и я бы очень хотел...
— Я верю вам, Антон Николаевич, — перебил его Гарбуз. — Дело в том, что в городе объявилась опасная банда, во главе которой стоит некий Данила. Эта банда убила несколько человек, совершила больше десятка ограблений. Есть предположение, что состоит она из уголовников, выпущенных без нашего ведома из тюрьмы...
И дальше Гарбуз рассказал без утайки все, что был известно милиции о банде и ее главаре.
Бывший надзиратель долго молчал, уставившись небольшими глазками в пол. Казалось, он думает о чем угодно, только не о том, что минуту назад услышал. Но вот он быстро поднял голову. От резкого движения щеки его колыхнулись.
— Конечно, мне трудно сказать сейчас что-нибудь определенное. Но одним человеком я бы вам посоветовал заняться. Дело вот в чем. Дня за четыре до всех этих событий... Ну, когда нашему брату дали по шапке. Так вот, дня за четыре до этого из блока политических к уголовникам был переведен один заключенный. Фамилии его я не помню, но думаю, что выяснить ее не так уж сложно. Это был на моей памяти единственный случай, чтобы от политических к уголовникам переводили человека. Я сразу же догадался, что делается это неспроста, а с какой-то определенной целью. И вот теперь, послушав вас, думаю: надо вам им поинтересоваться. Я — воробей стреляный, и, поверьте, не зря у меня тогда сердце екнуло.
— По чьему приказу он был переведен?
— Не знаю. Могу только сказать, что переводил его Рускович Иван Епифанович, старший надзиратель.
— Как его разыскать?
— Кого, Русковича? Очень просто. Я сам могу показать его дом, это недалеко от Губернаторского сада.
— Хорошо, посидите, пожалуйста, в коридоре. Прогуляемся вместе к дому Русковича.
Надзиратель вышел, а Гарбуз, закрыв кабинет на ключ, направился к Михайлову. От того только что вышла в сопровождении милиционера заплаканная женщина в шубе.
— Что же это вы, товарищ начальник, даму до слез довели? — входя, покачал головой Гарбуз.
— Не говори, Иосиф, — горестно махнул рукой Михайлов. — Ты извини, я сейчас. Перебила эта самая мадам. — Он позвонил дежурному: — Передайте телефонограмму всем начальникам участков: вменить в обязанность всем нашим милиционерам и командирам с сегодняшнего дня не допускать вывоза из города продовольствия ни в каком виде, будь то хлеб, зерно или мясо. Ежедневно проверять магазины и лавки, открыты ли они и есть ли в продаже хлеб. В случае, если хлеб продаваться не будет, незамедлительно сообщить нам, в штаб.
Михайлов положил трубку и поднял на Гарбуза усталые глаза:
— Получены данные, что эсеры и меньшевики, а точнее их представители в Совете, в губернском комиссариате приняли решение: всячески срывать обеспечение города продовольствием. Разумеется, хотят свалить вину на большевиков и милицию.
— Вот сволочи, готовы даже голодом людей морить!
— Ничего не поделаешь, по своей идеологической сути и даже по задачам наши партии стоят на разных позициях. Я уверен: скоро наш вынужденный компромисс с ними будет аннулирован. А пока нам надо укреплять партию, привлекать к себе людей, особенно крестьянство. Именно среди крестьян у нас наиболее слабые позиции. Хотя вчерашнее совещание представителей крестьянства, на котором было поддержано наше предложение о созыве съезда, вселяет известный оптимизм. — Михайлов неожиданно весело улыбнулся. — Ну, а то, что меня избрали председателем губернского крестьянского комитета, тоже кое о чем говорит. Следующий этап — еще выше поднять работу по организации и завоеванию крестьянских масс, по руководству революционной борьбой в деревне. Кстати, я сегодня закончил и направил Мясникову для ознакомления проект программы крестьянского союза, который составлен применительно к конкретным условиям Белоруссии. — Михайлов взял со стола несколько исписанных листков и, глядя в них, продолжал: — Послезавтра, 30 марта, заседание Минского комитета Всероссийского крестьянского союза. Нам, большевикам, надо во что бы то ни стало добиться, чтобы на заседании была принята наша социально-политическая платформа. Вот послушай: «Крестьянский союз является организацией классовой, а не национальной, он зовет в свои ряды всех, стоящих на точке зрения интересов трудящихся масс, без различия национальности и религии. Союз будет бороться за передачу всех земель в общенародное достояние. Каждый желающий трудиться на земле получит эту возможность. Крестьянский союз ставит своей задачей скорейшее прекращение братоубийственной войны народов на основе их самоопределения и недопустимости насильственного захвата чужих территорий». — Он оторвал глаза от бумаги, спросил: — Ну как, суть ясна?