Освободившиеся

Он попытался приготовиться.
Старание оказалось тщетным. Посыпались удары молота.
Насколько хуже?
Их бы хватило, чтоб повергнуть его на колени.
Ответы появлялись, один за другим. Эффект от них складывался воедино. У Курты Седда зудели кончики пальцев. Одновременное ощущение онемения и боли расползалось по конечностям по мере того, как все реальное рушилось, а невозможное восставало. Его картина мира была уничтожена зрелищем того, как все известное ему перемалывается в пепел Монархии.
Он видел, как пререкаются Лоргар и Жиллиман, братья-полубоги. Видел, как Лоргар ударил Малкадора Сигиллита, и, хотя смертный рухнул, словно вязанка хрупких веток, это Лоргар выглядел бессильным, а насилие казалось бесполезной выходкой побежденного. Невозможно, разумеется.
А затем худшее из всего. Курта Седд узрел божественное. Узрел Бога-Императора. Ему обожгло глаза. Он думал, что ослепнет, однако точно так же не мог отвести взгляд, как и вдохнуть воздуха. Он был вынужден наблюдать, пусть даже сознание раскалывалось на части.
Он видел, как его примарх молил великого Отца.
Видел, как бог отверг поклонение и в гневе обратился против самых праведных из своих детей.
И, хуже всего, он слышал, как Император говорит с ним. С каждым Несущим Слово. Слов было много, но первые стали самыми важными. Самыми судьбоносными. Тем, что обрушило на плечи Курты Седда весь вес бытия и разрушило фундамент его силы.
Так много в одной-единственной фразе.
+На колени.+
В последующие дни Курта Седд сознавал все события Отповеди с безупречной ясностью. Он знал каждую подробность унижения и каждый произнесенный слог. Но знал он их так, словно ему о них рассказали. Связь между ними была где–то далеко. Сам же он воспринимал их как саднящую, обжигающую, ранящую и кровоточащую круговерть обиды и ужасных воспоминаний. В его собственном живом опыте, в нутре, в ревущей душе не было никакой связи.
Ее и не должно было быть. Император заставил Несущих Слово опуститься на колени. Какая логика могла существовать после такого?
Следующие за Отповедью часы исчезли для него. Они существовали фрагментами. Образами упорядоченного движения — его боевые братья вновь маршировали, и в их поступи читались унижение и утрата цели. Порывами дул ветер от двигателей «Громовых ястребов», которые взлетали один за другим. Не было ни единого завершенного воспоминания. Все размазывалось в серое пятно. Броня, пепел, прах и вера — все вместе исчезало. Оставался лишь один яркий фрагмент. Сор Гаракс.
Курта Седд слышал, как беснуется дредноут «Контемптор». Это было не внове. После погребения в боевой оболочке Сор Гаракс погружался во все более мрачные приступы злости и ожесточения. Раны, которые он получил в ходе кампании по приведению к Согласию Семнадцать — Семнадцать, были не только телесными. Однако теперь он вещал еще более озлобленно, чем обычно. Его речь была практически бессвязна. Курта Седд разобрал всего несколько фраз. Циклом раньше он бы счел услышанное кощунством. Это было повторение слов самого Императора, однако в их эхе содержалась чудовищная ненависть. Несущие Слово, находившиеся возле Сор Гаракса, отворачивались от него, словно желая отвергнуть раскатистые завывания почтенного воина.
Ну разумеется, Сор Гаракс выл. Содеянное Императором должно было бы разрушить все бытие. Однако этого не случилось. Когда Курта Седд снова начал осознавать окружающую обстановку, под его сапогами все еще была земля.
Стояла ночь. Он уже не был на могиле Монархии. Ноздри до сих пор заполнял смрад гибели, а воздух был серым от пепла, но он ступал не по шлаку со стеклом. В отдалении слева слышался лязг и плач, доносившийся из одного из громадных лагерей беженцев, которые раскинулись за бывшей чертой города. Миллионы и миллионы граждан подверглись выселению. Людям было некуда идти. Монархии и еще пятнадцати великих городов больше не существовало. Ни один из оставшихся центров Хура не имел возможности принять пополнение, многократно превышавшее их нынешнее население. К тому же ближайший сколько–либо крупный город располагался в сотнях километрах от Монархии.
— Это — здравый смысл? — прохрипел Курта Седд и впервые в своей жизни усомнился в Императоре. — Это — истина? Это — правосудие? Мы привели этот народ к Согласию для тебя. Мы научили их поклоняться тебе. На них не было ни какой вины, кроме абсолютной верности твоему имени. И потому их нужно покарать, чтобы показать пример нам. Стало быть, их жизни неважны? Постигшая их катастрофа имеет значение лишь как средство достичь цели? Тебе нужно было, чтобы Легион преклонил колени среди праха, но сперва тебе потребовался прах.
— Капеллан Курта Седд, с кем вы говорите? — голос в воксе доносился с огромного расстояния. Слишком далеко, чтобы иметь хоть какое–то значение. Однако тот продолжал окликать его по имени, словно назойливое насекомое. — Капеллан, ответьте.
Голос принадлежал Терготару, капитану Пятой штурмовой роты.
Курта Седд не сознавал, что оставил вокс открытым. Его слова были переданы всей роте.
Хорошо. Эта мысль удивила его самого.
Он ответил Терготару щелчком, но ничего не сказал.
— Брат-капеллан, мы покидаем Хур. Отдан приказ о немедленной погрузке. Мы должны…
Курта Седд разорвал связь и заглушил вокс. Он оглянулся в направлении Монархии. В дыму, оставляя за собой огненные следы, поднимались «Громовые ястребы». Они пробирались к облакам. Несущие Слово покидали сцену своего унижения.
Он не мог этого сделать. Еще нет. Рана была слишком глубока и свежа.
Он зашагал вперед. Казалось, будто его шатает, однако при каждом шаге сапоги врезались в землю так, словно крушили само скальное основание. Поднялся ветер. О броню зашуршала пыль. Она жалила плоть. Коркой забивала ноздри, притупляя обоняние. Его, словно кокон, окружали крики Хура. Он отступал вглубь собственной боли. В визге ветра звучала утрата смысла. Он побежал. Он не знал, удаляется ли от погребального костра веры, или же стремится навстречу пустоте надежды.
В правой руке было что–то тяжелое. Оно оттягивало ее. Он поднял предмет, держа тот перед собой на бегу. Это был его крозиус арканум. Оружие являлось его церемониальным жезлом. Символом его предназначения. Но его бог объявил его предназначение ложью. Он держал символ, не связанный ни с чем. Оккулоб усиливал слабый свет луны Хура, которая сияла сквозь покров облаков, и казалось, что украшения на металле перед глазами извиваются. Они искали новый порядок, новую цель.
Он бежал. Сквозь пыль и ночь, сквозь ничто и в ничто, держа металлический могучий предмет — оружие, которое было таким же мертвым и голодным, таким же ищущим и истерзанным, как и он сам. Он не видел ничего, кроме крозиуса. Он отключился от мира. Ветер и пыль были создаваемыми реальностью помехами, идиотским ощущением и шумом, симптомами вселенской болезни.
В пустоте, сквозь которую он двигался, не существовало времени. Он завис в ранящем душу чистилище. Он бы предпочел бежать в ночи, однако сознания достиг какой–то шум, вернувший его обратно в мир. Ощерившись, он развернулся в направлении, откуда тот исходил, и застыл, поняв, что это такое: голоса, возносящие молитву.
Он стоял возле пересечения восьми шоссе. По рокриту змеилась пыль. Дороги сходились в кольцо, окружающее низкое гранитное возвышение. Восемь лестниц поднимались к молельному дому, который, казалось, вырастал из самой скалы. Курта Седд неотрывно глядел на часовню, поначалу будучи не в силах уразуметь, откуда та взялась. Это был не собор, однако строение имело достаточно большой размер, а группа шпилей и окаймленных золотом сводчатых дверей впечатляла своей обособленностью. Поблизости не было никаких других зданий. В радиусе нескольких километров от его местоположения не существовало ни одного поселения. А затем он вспомнил, что в этом–то и суть: он смотрел на часовню для путников. Хур был испещрен такими, они раскинулись вдали от основных центров, однако находились на ключевых маршрутах между ними. Здесь люди могли прервать свое путешествие, отдохнуть, помедитировать и выразить свою любовь к Богу-Императору. К богу, который отверг их любовь.