Освободившиеся

Курта Седд двинулся к часовне. По краям дорог стояло много машин. Большинство направлялись из Монархии. Очередные беженцы, спасающиеся от террора Ультрадесанта. Они не слыхали сегодняшних новостей. Они все еще жили в Галактике, где поклонение Императору было самой естественной и насущной вещью из всех.
Он надел шлем. Взглянул на мир глазами охотника. В конце концов, именно таковым он и являлся.
Ведите войну, ради которой были сотворены. Слова Императора. Приказ Императора. Не поклоняться. Расширять одни лишь завоевания.
Курта Седд распахнул двери. Ему открылась картина не потревоженной веры. Скамьи были заполнены. Там находилось более тысячи людей. Они были грязны после путешествия. Нефы ломились от тюков с наспех собранными пожитками. Многие из верующих плакали, однако их голоса, молящие о помощи и славящие бога, сохраняли силу. Их дома разрушили, но у них была надежда. Их вера. Она была тверда. Она поддержит их.
Двери с глухим лязгом захлопнулись за спиной Курты Седда. Он стоял посреди часовни: единственное существо, которому отказали в помощи. Он был капелланом бога-отступника.
Люди обернулись к нему. Общий радостный вздох взлетел к сводам часовни. Раздалось бормотание, из которого на разный лад доносились одни и те же слова: ангел… истинный ангел… серый ангел…
Ближайшие из молящихся, так и не поднимаясь с колен, потянули руки к его плащу. Они издавали благодарственные вопли. «Спасены», — снова и снова повторяли они.
Курта Седд медленно повел головой из стороны в сторону, впитывая каждую деталь сцены, каждого из присутствующих. Он слышал радость в голосах, видел веру в глазах. Слышал ложь. Видел ложь.
Раны, нанесенные Отповедью, становились все глубже и глубже. Во Вселенной не было ничего, кроме горя, ярости и предательства. Он посвятил свою жизнь истине, и вот теперь источник истины отрекся от самого себя. В этот миг, когда ему сильнее, чем когда–либо, требовалось ощутить мощь истины, он не знал, существует ли вообще хоть какая–то истина по другую сторону бессмыслицы.
Ярость внутри костей. Ненависть внутри конечностей. Кулак крепче сжался на рукояти крозиуса. Символа, ищущего смысл. Оружия, ищущего крови.
— Вы верите, что Император услышал ваши молитвы, — произнес он. Динамики шлема усилили голос. Рык отразился от стен. Его боль, воплощенная в железе, заполнила собой пространство. — Вы правы. Он услышал их. И явился во гневе. Не будет никаких молитв. Подчинитесь ему и отвернитесь от него!
Последовало растерянное молчание. Он видел, как по толпе волнами расходится недоумение. А затем тишина сменилась криками. Несмотря на замешательство, в них звучало неприятие. Оно рождалось из рева вопросов и воплей — отчетливое, мощное и фанатичное. Сказанное им было неправдой. Сказанное им был нелепицей. Сказанное им было неприемлемо.
Люди были правы. Однако Император говорил иное. И стало быть, правильное являлось неправильным.
Горе, предательство и ярость. Они разрастались и растравлялись с каждым ударом его сердец, сливаясь в единый порыв, который нельзя было назвать и выразить иначе как насилием. Зрение заволокло пеленой. Он видел черное и красное, правду и ложь, и между ними не было разницы.
— Вы не будете поклоняться! — взревел он.
Таково повеление нашего бога, — подумал он.
Но люди кричали все громче и громче, взывая к Императору и его ангелам. Их восхваления становились все отчаяннее. Охваченные порывом панической преданности, те несколько прихожан, что держались за его плащ, теперь стискивали его так, словно удерживали в этом мире. Их отчаяние пересилило благоговение, которое бы не позволило им осмелиться прикоснуться к нему.
— Молчать! — закричал он, и ему было так больно, что часовне следовало бы развалиться на части. Почему сам воздух не кровоточил? Почему звезды не лили кровь?
И тишина не наступила. Лишь все усиливающаяся какофония молитв, просьб и песнопений.
И пелена. Все темнее. Все глубже. В ней, словно новая звезда, вспыхнуло отчаяние.
Курта Седд запрокинул голову.
— Такова твоя воля! — произнес он, противясь и покоряясь богу, что повернулся к нему спиной.
— Таково твое повеление! — произнес он с ненавистью и любовью, с верой и неверием.
Он поднял крозиус.
— Отпусти меня! — произнес он, однако хотя взор его и был обращен вниз, но говорил он не с собравшимися у его ног людьми. И времени подчиниться он им тоже не дал. Он взмахнул крозиусом. Одним движением руки он расколол четыре головы, превратив их в брызги крови и разлетающиеся кости. Тела отлетели прочь. Руки выпустили его плащ. Они тянули слабо, однако, сокрушив обременявших его смертных, он испытал чудовищное облегчение.
Он вновь взмахнул крозиусом. На шлем брызнула кровь. Сквозь красное он видел все в красном цвете. Треск костей и звук рвущихся мышц означал разрушение оков. Крики перешли в вопли. Недостаточно громко. Он едва слышал их за ревом собственного голоса, за ревом в голове, за ревом Вселенной. И потому бил снова и снова, все быстрее, шагая по нефам. Когда толпа хлынула к выходам, он вытащил плазменный пистолет, вызывая все больше страха, все больше смерти, все больше воплей, но крики так и оставались недостаточно громкими. Правой рукой он крушил верующих в бесформенное месиво. Левой посылал в каждую дверь пламя из сердца солнца.
При каждом ударе, при каждом нажатии на спуск что–то ломалось внутри. Какая–то его часть стенала от ужаса, но он топил ее в крови. Каждая смерть значила очередное падение в бездну, и этот спуск придавал ему жизни. Между ненавистью к себе и свободой не существовало различия. Он уничтожал все, чем прежде являлся, но его уже лишили всего, что он отстаивал.
Падение ускорялось. Он убивал все быстрее и быстрее, издавая бессловесный рев, крича ни о чем в ничто, опустошая свою душу. Огнем и железом он преображал мир вокруг себя в отражение собственной убитой веры. Он уничтожал порядок. Уничтожал смысл. Уничтожал истину.
Красная кровь. Красное пламя. Крики в красном.
Красный цвет конца.
Он шагал среди тел. Мертвецов было так много, что он карабкался по горам, которые породила учиненная им резня. Ему нужно было больше криков. Ему нужно было больше крови, он исполнял приказ Императора до последнего отвратительного предела. Он не мог убивать с достаточной быстротой. Он безостановочно стрелял из плазменного пистолета, загоняя тот за критическую черту.
Оружие перегрелось. Работа охлаждающих каналов не поспевала за темпом стрельбы. Чтобы избежать повреждений, пистолет произвел аварийный сброс. Из ствола вырвалось облако перегретого газа. Оно окутало Курту Седда. Пронеслось по всей часовне, словно разрастающийся пузырь самого гнева. Показатели авточувств с воем вспыхнули красным и затерялись в багряном море бешенства. Наружные слои брони вскипели. Плоть паствы испарилась. Жар прошел сквозь доспех, через решетку дыхательного аппарата. Легкие вобрали в себя его ярость и пересохли. Он пошатнулся, уронив руки.
Жгучее газовое облако рассеивалось, оставляя за собой опаленные стены и влажные кости, скрючившиеся в миг мучительной смерти. Красная мгла угасала. Он почувствовал запах крови и сгоревших тел. Авточувства продолжали выдавать мерцающие предупреждения о повреждениях. Он моргнул, прогоняя их. Курта Седд стоял в центре часовни, в окружении дела рук своих, и вслушивался в звук собственного дыхания, в собственный пульс и в тошнотворную тишину.
Что ты наделал?
От сотен верующих остались груды почерневшего мяса и изломанные тела.
Что ты наделал?
Рассудок возвращался, и у него закружилась голова от раздвоения личности. Кто совершил это злодеяние? Должно быть, он наблюдал его издалека, но не мог быть в этом повинен. Отрицание рухнуло почти сразу же, как обрело форму. Следом явился ужас из глубин души.
Он знает, что ты сделал.
Было одно воспоминание, которое давало ему главный повод для гордости и подстегивало исполнять предназначение капеллана. Именно это воспоминание формировало его самого и его поступки. Воспоминание о словах, которые сказал ему Лоргар в самом начале его пути космического десантника: «Император наблюдает за тобой».