Меченосцы

— И значит — будет война! — вскричал Збышко. — Я иду на меченосцев. Но другие рыцари стали спорить. Меченосцы не знают страха Божьего и заботятся только о своем богатстве, но все-таки язычникам против христианского народа они помогать не станут. Впрочем, Тимур воюет где-то далеко в Азии, а татарский вождь Эдигей потерял в битве столько народу, что, кажется, испугался собственной победы. Князь Витольд проворен и, вероятно, хорошо укрепил свои города, а кроме того, хоть на этот раз литовцам и не повезло, все же не первый раз им колотить татар.
— Не с татарами, а с немцами предстоит нам бороться не на жизнь, а на смерть, — сказал Зиндрам из Машковиц, — и если мы не сотрем их с лица земли — от них будет нам погибель.
Он обратился к Збышке:
— И прежде всего погибнет Мазовия. Там тебе всегда найдется работа, не бойся.
— Эх, кабы дядя здоров был, я бы сейчас же туда поехал.
— Помогай тебе Бог! — сказал Повала, подымая бокал.
— За здоровье твое и Дануси!
— И да погибнут немцы! — прибавил Зиндрам из Машковиц.
И рыцари стали прощаться со Збышкой. В это время вошел придворный княгини с соколом на руке и, поклонившись рыцарям, с какой-то странной улыбкой обратился к Збышке:
— Княгиня велела сказать вам, — проговорил он, — что она проведет еще одну ночь в Кракове и тронется в путь завтра утром.
— И хорошо, — сказал Збышко, — но почему это? Разве кто-нибудь захворал?
— Нет, но у княгини гость из Мазовии.
— Сам князь приехал?
— Не князь, а Юранд из Спыхова, — отвечал придворный.
Услыхав это, Збышко страшно смутился, и сердце в груди у него так забилось, как в ту минуту, когда ему читали смертный приговор.
  
VII
 
Княгиня Анна не особенно удивилась приезду Юранда из Спыхова, потому что часто случалось, что среди непрестанных стычек с соседними немецкими рыцарями Юранда охватывала внезапная тоска по Данусе. Тогда он внезапно являлся в Варшаву, или в Цеханов, или еще куда-нибудь, где временно находился двор князя Януша. При виде дочки он всегда испытывал порыв страшного горя. Дело в том, что Дануся с годами становилась так похожа на мать, что с каждым разом ему все больше казалось, что он видит свою покойницу, такую, какой он некогда впервые увидел ее у княгини Анны в Варшаве. Люди иногда думали, что от этого горя разорвется наконец его железное сердце, преданное только мести. Княгиня часто уговаривала его, чтобы он бросил свой кровавый Спыхов и остался при дворе и Данусе. Сам князь, ценя его храбрость и значение и вместе с тем желая избавиться от хлопот, которые причиняли ему непрестанные пограничные стычки, предлагал ему должность мечника. Все было тщетно. Самый вид Дануси бередил его старые раны. Через несколько дней Юранд терял охоту есть, спать, говорить. Сердце его, видимо, начинало кипеть и обливаться кровью, и наконец он исчезал с двора и возвращался в литовские свои болота, чтобы утопить в крови горе и гнев. Тогда люди говаривали: "Горе немцам! Не овцы они, но для Юранда — овцы, потому что он для них лютый волк". И в самом деле, через несколько времени начинали приходить вести то о захваченных в плен добровольцах, которые пограничным путем ехали к меченосцам, то о сожженных городках, то о разогнанных крестьянах, то о яростных схватках, из которых страшный Юранд всегда выходил победителем. При хищнических замашках Мазуров и немецких рыцарей, которые от имени ордена владели землей и городками, прилегавшими к Мазовии, даже во время полного мира между мазовецкими князьями и орденом никогда не прекращались пограничные схватки. Даже на рубку леса или на жатву местные жители выходили с луками или копьями. Люди жили, не будучи уверены в завтрашнем дне, в вечной готовности к войне, в сердечном ожесточении. Никто не ограничивался только обороной, но за грабеж платил грабежом, за поджог поджогом, за набег набегом. И случалось, что немцы тихонько подкрадывались лесами, чтобы захватить какой-нибудь городок, растащить мужиков или стада, а мазуры в то же время делали то же самое. Иногда они встречались друг с другом и бились не на живот, а на смерть, но часто только предводители вызывали Друг друга на смертный бой, после которого победитель брал себе всех людей побежденного противника. И потому, когда к варшавскому двору приходили жалобы на Юранда, князь отвечал жалобами на нападения, чинимые в других местах немецкими рыцарями. Таким образом ввиду того, что обе стороны хотели справедливости, но ни одна не хотела и не могла восстановить ее — все грабежи, пожары и нападения проходили совсем безнаказанно.
Но Юранд, сидя в своем болотистом, поросшем тростником Спыхове и пылая неугасимою жаждой мщения, сделался так невыносим своим зарубежным соседям, что, в конце концов, их ужас перед ним стал сильнее их злобы. Поля по соседству со Спыховом лежали в запустении, леса зарастали диким хмелем, луга — сорными травами. Не один немецкий рыцарь, привыкший на родине к кулачному праву, пробовал селиться по соседству со Спыховом, но спустя некоторое время каждый предпочитал бросить владение, стада и крестьян, нежели жить под боком у неумолимого воина. Часто рыцари сговаривались между собой и сообща нападали на Спыхов, но каждый такой набег оканчивался поражением. Пробовали разные способы. Однажды привезли знаменитого своей силой и закаленностью в боях рыцаря с Майна; рыцарь этот во всех битвах выходил победителем; он должен был вызвать Юранда на поединок на утоптанной земле. Но когда они вышли на арену, словно по волшебству, при виде страшного мазура упало у немца сердце, и он повернул коня, собираясь обратиться в бегство; но Юранд ударил ему копьем в непокрытую панцирем спину и таким образом лишил его чести. С той поры еще больший страх овладел соседями, и немец, хоть издалека заметив дым, выходящий из спыховских труб, крестился и начинал молиться своему патрону, потому что укоренилась вера, будто Юранд ради мщения продал душу нечистому.
О Спыхове рассказывались страшные вещи: будто через топкие болота, среди дремучих, затянутых ряской омутов, ведет туда такая узкая тропинка, что двое мужей на конях не могут проехать по ней рядом; что по обеим сторонам ее валяются немецкие кости, а по ночам на паучьих ногах ходят по ней головы утопленников, стеная, воя и затаскивая людей в омут вместе с лошадьми. Упорно говорили, что в самом городке частокол украшен человеческими черепами. Правдой во всем этом было лишь то, что в покрытых решетками ямах, вырытых под спыховским двором, томилось несколько десятков узников и что имя Юранда было страшнее всех вымыслов о скелетах и утопленниках.
Збышко, узнав о его прибытии, тотчас поспешил к нему, но так как это был отец Дануси, то он шел с некоторой робостью в сердце. Что он выбрал Данусю дамой своего сердца и дал ей клятву верности, этого ему никто не мог запретить, но потом княгиня обручила его с Данусей. Что скажет на это Юранд? Согласится или не согласится? И что будет, если отец крикнет: "Не бывать этому!" Вопросы эти томили тревогой душу Збышки, потому что Дануся уже нужна была ему больше всего на свете. Храбрости прибавляла ему только мысль, что Юранд сочтет заслугой, а не проступком с его стороны нападение на Лихтенштейна, потому что ведь он сделал это, чтобы отомстить за Данусину мать, и едва не лишился за то собственной головы.
Между тем он принялся расспрашивать придворного, пришедшего за ним к Амылею:
— А куда вы меня ведете? В замок?
— Конечно, в замок. Юранд остановился там же, где двор княгини.
— А скажите-ка мне, каков он? Чтобы мне знать, как с ним говорить…
— Что вам сказать? Это человек, совсем не похожий на других людей. Говорят, он раньше веселый был, покуда у него кровь не запеклась.
— А умен он?
— Хитер, потому что других бьет, а сам не дается. Глаз у него только один, потому что другой немцы ему из лука прострелили, но он и одним глазом видит человека насквозь. С ним не поспоришь… Любит он только княгиню, госпожу нашу, потому что ее придворную девушку взял себе в жены, а теперь и дочка его у нас растет.