Человек не устает жить (Повесть)
— Чужая душа — потемки! В мысли другого человека, Алеша, нам с тобой проникнуть не дано, сокровенных замыслов разгадать не позволено. Каждый — сам себе на уме. Согласен?
— Нет! Я достаточно хорошо знаю людей, с которыми живу, летаю, рискую жизнью.
— Алеша! — Колебанов поморщился. — Не надо намеков. Новиков любит оглоушивать такими фразами. Будем говорить попроще.
— Новиков жизнь знает.
— В объеме воинского устава.
— Плюс десять лет работы: Хасан, Монголия… Все вместе — больше двух курсов истфака.
— Я с чужого голоса не пою. Я мыслю самостоятельно.
— Сомневаюсь: мыслитель умеет выслушивать и обдумывать высказывания других, чего о тебе не скажешь. Так вот, Колебанов, я беру на себя смелость проникнуть в чужую душу, в самые ее потемки.
— Маг! Волшебник!
— Хочешь эксперимент? Делай выбор! Даю характеристику любому из наших ребят.
— Хм-м-м. Заманчиво… Ну, а кто подтвердит достоверность твоей оценки? Сказать можно все.
— Народную мудрость используем. Ты ссылался на нее в рассуждениях о чужой душе и потемках. После моей оценки проведем беглый опрос. Мнения совпадут — правда моя.
— Ладно! Согласен! — с лукавым интересом Колебанов оглядел окружающих. — Возьмем, возьмем хотя бы… — он нарочно тянул. Под его взглядом лица сразу же присмиревших летчиков менялись: одни становились непроницаемыми, другие — растерянно-виноватыми. И те и другие не желали, очевидно, попасть на язык экспериментатору. — Возьмем… Охарактеризуй нам командира «голубой двадцатки», — неожиданно заключил Колебанов, — Ковязина.
— Пожалуйста. Кстати, если я в чем-либо напутаю, Колтышев дополнит меня и поправит. Слышишь, Николай?
— Из меня арбитр…
— Сплетничать не принудим.
В это время вновь появился вестовой. Он вызвал в штаб Колтышева и Коломийца. Штурман и стрелок-радист засобирались. О споре забыли: всем было понятно, что экипаж «голубой двадцатки» получает какое-то задание. Значит, командование разрешило полеты. Шахматисты дробно ссыпали фигуры в ящики столов. Музыканты гуськом потянулись к «струнному арсеналу». Летчики подтягивали унты, застегивали комбинезоны. Кое-кто направился к выходу. А Сбоев, оседлав скамью, крутил, как филин, головой и пытался образумить товарищей:
— Успокойтесь! Да успокойтесь же!
Но возбуждение все нарастало. И тогда Алексей, вскочив на скамью, прокричал голосом вестового:
— Товарищи командиры! — наступила тишина. — Если понадобитесь, командир полка вас пригласит. Что и просил он вам передать.
После немой сцены, последовавшей за репликой Сбоева, зазвучал сперва робкий, а затем дружный смех. Алексей стоял на скамье и тоже улыбался.
— Артель, а не боевое подразделение, — наконец сказал он, жестом приглашая всех занимать места. — Лихачев и на порог вас не пустит. Садитесь. Продолжим наш эксперимент.
— Без арбитра?! — ужаснулся Колебанов.
— Он свое скажет, — Сумцов поймал за рукав Колтышева. — Коля, минутку! — подал ему лист бумаги и карандаш. — Коротенько черкни. Характер Аркадия в фокусе. Спасибо. Эту записку, товарищи, я оглашу потом.
— Начали! — сказал Сбоев, усаживаясь. Гудело пламя в печи. Над крышей скулил холодный ветер. Алексей неторопливо повел рассказ. — Я не стану сортировать факты: ты, Колебанов, — большой, умный и сам разберешься во всем. Недели за две до твоего к нам прибытия получил полк задание уничтожить аэродром немцев. Базировались на этом куске земного шара отборные асы-пикировщики, геринговские «штука-бомбен», повоевавшие и в Испании, и во Франции, и в Англии. Работали они, надо сказать, мастерски, торчали на нашем участке фронта щучьей костью. По их милости как-то даже без горючего сидели…
— В сентябре, — уточнил Сумцов, окуная нос в ладонь с выкрошенным из папиросы табаком: в клубе не курили. — Бензин окольными путями тогда подбрасывали. Хваты были те пикировщики. Стадухинские ребята тоже повозились с ними изрядно: сатанели асы в воздухе.
— И я об этом же, — согласился Алексей. — Сатанели. В общем, настал момент, когда сверху была дана четкая и определенная команда. Осуществить операцию поручили первому звену первой эскадрильи: способности Новикова, Ковязина и Бондаренко в излишних похвалах не нуждаются, и я о них умолчу. Короче — переделали они «есть» на «был». Зенитчики очухались от скоротечного визита, никак, только на последнем заходе. Пальбу они открыли, говорят! Облака вперемешку с осколками на землю сыпались. В правый мотор новиковской машины угодил осколок. Видя такое дело, комэск отдает приказ Бондаренко и Ковязину возвращаться на базу самостоятельно, не медлить из-за него. Бондаренко забрался в облака. Ковязин тоже, но не углубился в них, а затаился в нижней кромке. Оттуда видел, как Новиков, снизившись, почти над головами немцев вырвался из шквальной зоны. У линии фронта комэска настигли два «мессера». Навалились они на Новикова с обеих сторон и к земле его жмут: на посадку вынуждают. Комэск и туда и сюда — не отстают немцы. Оказался он тогда в положении того бравого грека, который, трезво оценив сложившуюся на поле драчки обстановку, сказал: «Хос дюнамай — у бёлемай, хос дэ булёмай, у дюнамай» — так, как я мог бы, я не хочу, а так, как хотел бы, я не могу. Не подоспей Ковязин, кто знает, чем бы все это кончилось. Аркадий пошел на одного из мессеров в лобовую атаку. Немец заволновался, завозмущался: видано ли, слыхано ли, чтобы бомбовоз, какая-то тихоходная галоша, так нахально нападал на истребителя? Используя минутное замешательство немца, Коломиец срезал его из пулемета. Аркадий атаковал второго «мессера». Тот оказался попроворней. Выписывая фигуру за фигурой, он старался прорваться к машине Новикова и добить ее. Тогда Аркадий применил тактику активного маневра, о которой рассказывал сегодня командир полка. Где бы ни пытался прорваться к Новикову «мессер», там, упреждая его, появлялась «голубая двадцатка» и заслоняла комэска и машиной и огнем пулеметов.
— Ну и?
— Выводы? Изволь. Я не случайно упомянул о приказе Новикова следовать на базу самостоятельно. Аркадий мог бы на законных основаниях воспользоваться этим приказом. Но комэска он не оставил, вовремя подоспел на выручку. Завязав бой с «мессершмиттами», Аркадий не оборонялся пассивно, а наступал и победил. В драчке он успешно реализовал свой замысел о новом тактическом приеме. Первый вывод — чувство товарищества. Второй — смелость, мужество и находчивость. Третий — творческий подход к своей профессии. Я убежден, что в любой среде и, как ты, Колебанов, выражаешься, при любом стечении обстоятельств Аркадий не ослабнет, не сломится, не покривит душой.
Сумцов, вопросительно посматривая на Сбоева, зашуршал запиской.
— Читай, Леня.
«Ковязин — верный товарищ и толковый командир. Он хладнокровен, смел. Летчик-мастер. Инициатива. Постоянный поиск нового в пилотаже. Вера в разгром фрицев».
Не только на Колебанова, но и на всех летчиков полная тождественность оценок произвела глубокое впечатление, вызвала оживленный обмен мнениями. Задумался и Колебанов. Перебирая в памяти известные ему факты, связанные с боевой работой, жизнью экипажа «голубой двадцатки», сопоставляя ничем не примечательные на первый взгляд поступки и высказывания Аркадия Ковязина, он, к немалому своему удивлению, почувствовал вдруг, что его оценка не отличается от сбоевской и колтышевской.
Из штаба возвратился Новиков и сообщил, что «голубая двадцатка» ушла на спецзадание.
— А погодка, — он покачал головой.
С улицы, перекрывая разноголосицу метели, донесся гул моторов. Нарастая, басовито прокатился над крышей и смолк вдалеке.
— Можно летать и в такую погоду, — сказал Новиков убежденно..
— Разрешат?!
— Пока еще опасаются. Но, кажется мне, что…
Сумцов дружелюбно глянул на Лаптева:
— Давай, дирижер! — и притопнул азартно.
Оркестранты быстро разобрали «оружие» и ударили авиационную-шуточную. Лаптев был сносным солистом. Взрывая растопыренной пятерней струны балалайки, он пел, кокетливо поводя плечами: