Только небо (СИ)

— Вы, верно, не помните, драгоценный Офелий, вы тогда были слишком молоды, но городское поместье Касселов простиралось до самого парка! — восхищённо блестел глазами помолодевший профессор. — А прямо за решёткой парка была дорожка для верховой езды, которая и называлась Палисадом! А потом какому-то умнику пришло в голову проложить там этот чудовищный бульвар, с авто и такими нелепыми фонарями, но название так и осталось — Палисад!
Келли глядел в сияющие глаза профессора и мучился то сочувствием, то восхищением, ясно ощущая могучий, живой разум, бьющийся за решёткой зыбкой реальности, тщетно пытающийся найти точку опоры, отыскать что-то знакомое и стабильное в зыбком болоте ускользающих мгновений.
А потом профессор подносил его руку к губам и восхищённого вздыхал:
— А ведь я помню вашу премьеру в Императорском театре, несравненный Одилий! Помню, будто это было вчера… Какое сочетание силы и грации, страсти и страдания! Не я один был влюблён в вас в тот вечер, не я один готов был сложить мир к вашим божественным стопам…
И Келли позволял целовать руки, глотая слезы, оттого что не был он этим Одилием, и вообще не был никем, и оттого что жизнь наказывает невиновных, отнимая разум у самых лучших, сохранивших душевную чистоту и восторженное благородство чувств, тем самым превращая эти качества в насмешку, в фарс, в жестокую пародию.
Но жил в мертвом доме и самый настоящий мертвец. Его звали Сейнор. Внук и опекун профессора, работодатель Келли, альфа неопределённого возраста и рода занятий. Он мог бы показаться красивым, если бы не странно отсутствующее выражение лица, не остановившийся взгляд человека, разбуженного среди ночи. Достаточно наивный для своего возраста, никогда прежде не встречавшийся с наркоманами, Келли не сразу понял природу странности Сейнора, а поняв, постарался убедить себя в том, что порок его хозяина не имеет отношения к нему самому. Иными словами, не его это дело, чем и как развлекается этот странный альфа, лишь бы пореже попадался ему на глаза и не мешал ухаживать за профессором. Такие же отношения сложились у Келли и с приходящей прислугой: с омегой-поваром, с парой омег-горничных, каждый день до блеска отдраивавших жилые комнаты особняка и одну из мертвых, прочно закрытых. Завтрак, обед и ужин накрывали в малой столовой, вкуса еды Келли не чувствовал, старательно играя роль тени прошлого, внимательно наблюдая, чтобы галантный кавалер не перепутал приборы, салфетки, стейк, салат. Кофе пили в зимнем саду, где когда-то цвели в кадках апельсиновые и лимонные деревья, а теперь ажурные кресла стояли повернутыми к заколоченным окнам. Все это было если и не нормально, то терпимо. Лишь бы только не встречаться с молодым альфой, с его стеклянным взглядом и странной мимикой непослушного лица.
Лишь бы дожить до того часа, когда профессор, закончив вечерний туалет и приняв лекарства, заснёт в своей постели. Когда можно будет запереться в собственной спальне, такой же стерильной и мертвой, как и остальной дом.
Измученный холодом, Келли купил калорифер. Он также распечатал фото Берга, найденное в интернете, нашёл для него скромную чёрную рамку и поставил на прикроватной тумбочке. Этим закончилось его обустройство на новом месте. Этот дом не был его домом. Келли не собирался вить здесь гнездо, предпочитая видеть в нем временное пристанище, рабочее место, лишенное индивидуальности. Но здесь, в бастионе безликой крепости, можно было не торопясь оживить забытый за день телефон и коснуться кончиком пальца любимого имени. Можно было закрыть глаза, откинуться на подушки и перенестись на другой конец города, в маленькую белую виллу, заменившую ему дом. И представить себе, что ничего не изменилось и этот голос, он совсем рядом:
— Я сегодня поджарил яичницу.
— Почему? Что, больше некому? А Лавендер на что?
— Да ладно… Я же не ребёнок. Ну, захотелось мне яичницы, я и поджарил. А ты что сегодня делал?
— Закончил индивидуалку по развитию вестибулярного аппарата… В понедельник буду защищать. А знаешь, что раньше было на месте Палисада?
Знакомый чуть хрипловатый голос, светлые глаза, а в них столько жизни, столько ярости, и боли, и самой истовой надежды. Он непременно встанет на ноги, этот удивительный альфа. Он найдёт себе омегу из хорошей семьи, того, кто ничем не запятнал своей чести, того, кто родит ему сыновей. Элоиз будет потрясающим дедушкой, а Гарет — ещё лучше. А он, Келли, останется другом семьи. Его будут приглашать на праздник Негасимого Света и на дни рождения. Ему позволят играть с детьми Берга: с ласковыми омегами и упрямыми альфами. Он очень надеется на это. А сейчас нужно просто пережить этот мёртвый дом, и разлуку, и хриплый голос, такой близкий, такой далёкий.
— Твоя трость — просто потряс. Буду всегда с ней ходить, чисто из пижонства.
— Твои часы тоже чудесны. Я их вообще не снимаю, ведь они водонепроницаемы. Скоро они врастут мне в запястье.
— Готичненько…
— Да, я превращусь в человека-часы…
Они говорили ровно полчаса. Ровно столько жизни позволял себе Келли в мёртвом доме, прежде чем погасить свет и уйти прочь. До завтрашнего утра. До утренних процедур и завтрака в малой гостиной.
А весна всё не начиналась. Просто зима стала дождливой и слякотной, сопливой, истеричной. Келли мёрз под снегом и дождём, бредя по знакомой дороге в университет, скользя по гололёду, увязая в серой слякоти. Мёрз в зябких аудиториях, пряча нос в огромном пушистом шарфе, который на прощание подарил ему Элоиз. А в доме холод был другим, будто его источали стены, натёртые до ледяного блеска полы, высокие потолки цвета снеговых туч. Там холод полз изнутри, из непонятных страхов, из одиночества и тоски. Казалось Келли, что маленький огонёк у него под грудью, единственное, что осталось от прежнего тепла, горит с каждым днём всё слабее и скоро, очень скоро погаснет вовсе, и тогда он перестанет ощущать этот холод и станет ещё одной тенью в доме, полном призраков ушедших времён, неживых людей, искажённых воспоминаний. Тогда он позабудет Берга и не станет больше мечтать. Ни о нём, ни о его детях. Даже о том, как счастливо будет жить Берг со своим идеальным омегой — не станет.
В тот день Келли вернулся с вечернего семинара и обнаружил господина Кассела заснувшим прямо на диване в гостиной. Перенести сухонького старичка в спальню и уложить в постель труда не составило, но Келли устал и проголодался, и невнимание внука к больному дедушке ударило его особенно болезненно.
В пустой стерильно чистой кухне он включил электрический чайник, достал из шкафчика ромашковый чай. Руки подрагивали. «Чёрствая безмозглая скотина! На два часа оставил его одного с дедом, на два часа! А если бы он упал, ударился, в конце концов, просто замёрз?»
— А-а-а, вот ты где? — протянул знакомый голос. — И где это ты бродишь так поздно, а? Поклонники замучили?
— Господин Сейнор, у вас есть расписание моих занятий. По средам с шести до восьми у меня семинар, обязательный для посещений. Я нигде не задерживаюсь и никогда не опаздываю, — не оборачиваясь проговорил Келли.
— Даже так, никогда? — Сейнор оказался неожиданно близко. Прошептал почти на ухо. Келли почувствовал его запах, отвратительный сладковатый душок, будто протухшее мясо пытаются сдобрить специями. Усилием воли прогнал внезапный страх. Обхватив ладонями чашку, двинулся в сторону:
— Простите, господин Сейнор, я пойду к себе…
И тотчас же почувствовал чужую ладонь, скользнувшую по бедру. Келли едва сдержал крик, будто ядовитый гад коснулся его кожи, отвратительное насекомое проползло по ноге. Он резко дёрнулся, кипяток плеснул на руки.
— Вынужден предупредить: ещё один такой ничем не спровоцированный знак внимания, и я откажусь на вас работать.
Он что-то ещё говорил ему вслед, этот мерзкий альфа с глазами дохлой рыбы, но Келли уже не слышал, слишком шумно стучала кровь в ушах, слишком жарко пульсировала боль в обожженных руках. С особой тщательностью он запер за собой дверь спальни, придвинув для надёжности тяжёлое кресло. Не раздеваясь, лёг в постель, сжался в один заледеневший комок. Бергу не звонил, чтобы не выдать волнения, не испачкать то единственное чистое, что осталось ещё у него. Час спустя зазвонил телефон. Келли глядел на короткое имя на экране, глядел и чувствовал, как понемногу отпускает лёд, сковавший его грудь, как получается вдохнуть чуть глубже и дать волю первым слезам. Берг оставил сообщение. Келли прослушал его с десяток раз и всё равно не удалил.