Тонкий лед (СИ)

На сей раз сил у пленника оказалось больше, и он смог сесть, прислонившись к стене. Альвдис улыбнулась его настойчивости.
— Так, значит, это не сон был, — проговорил монах, разглядывая женщин (Бирта отступила на два шага). — Я и вправду в северных землях.
— Как тебя зовут? — спросила Альвдис. Отчего-то этот вопрос ее занимал.
— Я Мейнард. А ты?
— Я Альвдис, дочь Бейнира.
— Зачем ты говоришь ему? — испуганно сказала Бирта. — Зачем ему знать твое имя? Вдруг он черный колдун!
— Он все равно узнает. — Альвдис не верила, что христианский монах может быть темным колдуном. Судя по тому, что она в свое время узнала от старика-проповедника, иноземная церковь волшебство жаловала только светлое — то, что не противоречило учению Христа. И ещё церковь признавала боевую магию, которой следовало пользоваться, разумеется, исключительно во славу Бога, отвоевывая для Него новые земли у тех, кто не верил в «истинное». Встречались, конечно, и темные колдуны, которых церковь называла еретиками и преследовала. Альвдис с ее даром не могла учуять тьму в пленнике, но почему-то верила, что ее нет. Иначе как бы он стал монахом?.. — Чем бояться, лучше налей ему супу, Бирта.
Женщина вспыхнула.
— Я не боюсь! А суп варила ты, тебе и наливать.
— Бирта! — прикрикнула Альвдис. Она была еще молода, и потому некоторые женщины старше нее иногда забывали, что стоит подчиняться дочери вождя. Прощалось такое лишь Халлотте.
Бирта поняла, что сказала лишнее, покорно наклонила голову и завозилась у котелка, а Альвдис снова повернулась к Мейнарду, наблюдавшему за женщинами. Он покачал головой.
— Я не хочу супа.
— Ты должен есть. — В таких вопросах Альвдис была непреклонна. — Я это знаю. И ты будешь есть.
— Ты приказываешь мне? — удивился он.
— Конечно, я тебе приказываю. Ты пленник и… раб в этой деревне.
Почему-то Альвдис не хотелось называть его рабом. Он вырвался в жизнь обратно, несмотря на то, что смерть почти забрала его, и это казалось ей не только собственной заслугой, но и его тоже. Он также казался ей отличным от всех остальных. Остальные, очнувшись и поняв, где находятся и почему, тут же принимались бормотать молитвы (так сказал Сайф), а этот — нет.
— Раб. — Он повторил это слово, подумал и кивнул. — Это могло случиться. Да.
— Откуда ты знаешь наш язык? — спросила Альвдис с любопытством. — Остальные не знают.
— Кто-то ещё выжил? — спросил Мейнард резко, и Альвдис удивилась, услышав такой тон.
— Немногие. Море обошлось с ними сурово.
— Не только море. Ваши воины.
— И наши воины, — согласилась она с гордостью. — Ты после увидишь остальных, но сейчас ты должен поесть. Сможешь держать миску?
Бирта передала ей суп, налитый в глиняную плошку, и Альвдис осторожно опустила ее в руки пленника. Они не дрожали, и он уверенно поднес миску к губам.
— Ты сильный, — удовлетворенно сказала Альвдис. — Ты выживешь.
  
ГЛАВА 4
 
Мейнард лежал и смотрел, как северная девушка хлопочет у огня.
Она что-то резала широким ножом с костяной рукоятью, ссыпала нарезанное в котелок, подвешенный над бойким пламенем; двигались худенькие лопатки под рубашкой-платьем, на которое сверху было накинуто второе, без рукавов, перехваченное поясом. Девушку звали Альвдис, и Мейнард уже знал, что она — дочь вождя, того самого воина, который привел северян в монастырь.
Что же, Богу было так угодно. Монастырь пал, добыча захвачена и разделена между победителями, и, кроме того, удалось взять рабов — в том числе Мейнарда. Остальные, как сказала Альвдис, уже трудились на благо деревни, и Мейнард станет, едва окончательно поправится. Еще она сказала, сегодня придет кто-то, кто расскажет ему о том, как сложится его дальнейшая судьба. Надсмотрщик, видимо. Мейнард усмехнулся.
Ему не хотелось думать об этом, вообще не хотелось ни о чем размышлять. Это случилось с ним впервые за долгое время. В монастыре он не мог отделаться от мыслей, они ходили за ним хвостом, словно привязавшаяся собачонка. А здесь, очнувшись после долгих недель, проведенных в бреду, Мейнард ощутил спокойствие. Дом, где он оказался, стоял на отшибе, и звуки деревни не долетали сюда, и людей он со вчерашнего дня не видел, кроме Альвдис, ее помощницы и хмурого паренька, который сторожил дверь. На ночь ее запирали, но при всем желании Мейнард не смог бы, да и не захотел, покинуть это жилище.
Монастыря больше нет, и куда идти? Некуда. Бог, может, что-то и говорит ему так, да только Мейнард пока разобрать не в силах. А значит, нужно последовать Его воле, ничего больше не желать, ничего не просить, так как пути Господни никто исповедать не может.
Надо, видимо, просто жить, как он и раньше делал. Вдыхать, выдыхать, иногда есть и делать какую-то работу. Это самые простые вещи, но ведь и Христос занимался простыми вещами, — значит, видел в этом какое-то, но спасение?..
Альвдис почувствовала, что пленник на нее смотрит, и повернулась.
— Ты хочешь чего-нибудь? Воды?
Мейнард молча покачал головой. Ему казалось, что в падающем из окошка свете ее лицо сияет, будто на только что написанных иконах. Он видел такие иконы раньше, созданные на липовых досках. Насквозь пропитанные светлой магией, чудотворные. Дочка вождя оказалась худенькой, но складной, ее светлые волосы, перехваченные для удобства лишь одной ленточкой, переливались драгоценным серебром. Мейнард следил за Альвдис, как следят за птицей, прыгающей по ветвям дерева и выискивающей жучков.
Снаружи послышался веселый голос, напевавший песенку, и через минуту обладатель этого голоса показался на пороге. Это был мужчина, невысокий и темноволосый, и когда он вышел на середину комнаты и солнечный свет из окна осветил его, Мейнард не смог сдержать возгласа удивления.
— Не ожидал увидеть здесь сарацина!
Он произнес это на своем родном языке и удивился еще больше, когда вошедший ответил ему так же:
— А я полагал, будто ты с английских земель!
У мужчины было смуглое темноволосое лицо, на котором блестели глаза, яркие и черные, как поздние сливы. Он присел на соседнюю лавку, положил ладони на колени и чуть подался вперед, дабы рассмотреть Мейнарда. Альвдис не обращала на сарацина почти никакого внимания, только кивнула ему рассеянно. Значит, понял Мейнард, это и есть тот самый человек, который обещался прийти.
— Так ты франк, — продолжил сарацин, — или слишком уж хорошо говоришь на их языке!
— А ты надсмотрщик, — сказал Мейнард.
— Надсмотрщик… Ах да! — Он, видимо, не сразу понял, что значит это слово. — Мое имя Сайф, и я такой же раб, как и ты.
Мейнард пожал плечами, что вызвало боль в позвоночнике и недавно затянувшихся ранах. Он вдруг потерял ко всему этому интерес, будто солнце зашло за тучу. Что толку беседовать? Ничего не изменишь, и самое ужасное — ему и не хочется ничего менять. Снова придет ночь, возвратятся сны, и наутро он снова будет все помнить.
— Теперь ты станешь жить здесь, — продолжил Сайф, так и не дождавшись ответа. — Флаам — большое поселение и богатое, а имя Бейнира известно всему фьорду. Я это тебе затем говорю, — объяснил он, еще немного подавшись вперед, — чтобы ты вспомнил о вашей христианской добродетели — смирении. Здесь жизнь не такая плохая, как может показаться.
— Если уж сарацин это говорит, франку, конечно, можно верить, — буркнул Мейнард.
— У тебя что, родичи в Толедо или где-то еще в Испании? — весело осведомился Сайф, ничуть не обиженный. — Или мои кровные братья тебя оскорбили? Говори, не стесняйся.
Мейнард стесняться и не думал.
— Поговаривают, что вы хуже людей севера. Я с твоими сородичами общался редко, однако потомки тех, кто когда-то владел Толедо, многое о вас порассказали. В том числе и о ваших ритуалах.
— Не ищи ссоры там, где ее нет. Мы гораздо более просвещены, чем люди севера, и желаем добра землям, на которые приходим. Впрочем, это долгий спор, я не хочу затевать его сейчас. Позже, если твой воинственный пыл не угаснет. — Сайф оглянулся на Альвдис и попросил ее: — Я прошу тебя выйти ненадолго, госпожа.