Дни войны (СИ)

— Мама! — растерянно и смущенно опустил плечи Летящий, — твои слезы для меня чистый яд.
— Что мне делать? Если мое сердце разрывается, — она заставила сына сесть рядом, не снимая его подарок, — одна половина его ждет, что каким-то чудом мы возьмем Элдойр, и ты унаследуешь трон, а другая…
Латалена знала, что такое война, не понаслышке. Теперь ей требовалось отпустить единственного сына на эту войну.
— Старшему отцу придется нелегко, если он задумал пойти на Элдойр, — вздохнул, надеясь утешить мать, Летящий, — для этого у него почти не осталось сил.
— Ты был на востоке. Что там говорят?
— Мы и так на востоке. Нас оттеснили к самому краю обитаемых земель. Если ты о тех племенах, что за Сааб, то нас проклинают все, от детей до стариков. Нет таких денег во всем Поднебесье, чтобы заставить их воевать теперь.
Латалена внимательно следила за лицом сына, определенно надеясь угадать его чувства по отношению к сказанному.
— И что же будет? — спросила она, не дождавшись разгадки. Летящий снова вздохнул.
— Он найдет способ. Если придется заткнуть им рты кровью и золотом, он сделает это. В этот раз он добьется…
И Латалена договорила одними губами: «добьется войны».
========== Кочевники ==========
Ильмар Элдар, известный в Поднебесье по прозванию «Оракул», как-то сказал — и подобострастные писцы поспешили запечатлеть это для потомков: «Любовь существует в нас помимо нашего желания; любовь подобна болезни, одолевающей любую силу, и принадлежит к числу величайших испытаний, посланным душе Богом».
Отчего-то именно это испытание тяжелее всего давалось Гельвину, когда он встречался лицом к лицу с Милой, дочерью Ревиара.
А он встречался к ней лицом к лицу каждый день последние пять лет. Пять лет на него снизу вверх безотрывно смотрели ее пристальные глаза, преданные и влюбленные.
Долго ли мог выносить это без внутреннего ответа мужчина? Сначала это казалось лишь обычным интересом девочки-подростка, но когда Мила стала эскорт-ученицей, иллюзия развеялась в прах. Перед Хмелем Гельвином была молодая, красивая и очаровательная девушка, явно неравнодушная к нему. Будь она проще, все было бы иначе. Но Хмель не знал другой столь же чистой, невинной и благовоспитанной кельхитки. Ревиар, овдовев слишком рано, не имел представления о воспитании детей. Мила росла, зная все об оружии, убийстве и ужасах войн, и ничего не зная об отношениях женщин и мужчин, о делах сердечных, о тайнах сердца.
И от присутствия этой невинной, покорной, им безгранично восхищенной Милы было невыносимо жарко и тесно; Хмель Гельвин цепенел, понимая, что именно он чувствует. «Желание, — тут же шептал обольстительный голос внутри, — запретное желание».
— Чего-то не хватает? — встревоженно дернулась Мила, поднимаясь с пола у низкого столика, — чего же?
Гельвин молча проклял себя: он думал слишком «громко», и девушка, за долгие годы подстроившаяся к нему, смогла пройти по краю сознания и услышать часть мыслей. «Я сам ее учил этому…».
— Я задумался о всяких мелочах; не обращай внимания, — поспешил оправдаться он, и стряхнул оцепенение, — надо было лечь спать раньше вчера.
Он заметил, как заколыхалась розовая вуаль, отброшенная назад; Мила спешно переменила местами приборы на столе и вновь бесшумно опустилась у ног наставника.
Привычное безмолвие и неподвижность покорной ученицы не мешали Хмелю. Он привык к присутствию Милы; перейдя от звания последовательницы к почетному полувоинскому статусу эскорт-ученицы, она сохранила и преумножила привычки, прививаемые в Школе Воинов. Хмель Гельвин замечал, что большинство учеников, воспитанных далеко от Элдойра, лишены присущего их сословию высокомерия. Он видел, что они стараются во всем следовать идеалам далекого времени, известного лишь по книгам и Писанию.
Идеалом же ученицы было безмолвие и самообладание. Иногда Гельвин сильно страдал от тишины в обществе Милы; но чаще он смирялся с тем, что это являлось частью послушания и уже почти стало частью ее природы.
Ведь хорошему воину следовало освоить очень точную мысленную беседу; впрочем, большинство до этого не доживало, и мало кто имел возможность посвятить себя развитию духовных способностей.
Возможно, когда-то чувствовать Силу или даже управлять ею могли многие, но теперь даже осколки знания были утеряны.
— Мы деградируем, — высказался Гельвин в пустоту, глядя на огонь и напрасно пытаясь пробудить в себе аппетит, — еще несколько лет в степи…
— Неужели наша культура не способна развиваться здесь? Только в городах? — на границах сознания девушки Гельвин ощутил пляшущий огонек беспокойства и сомнений.
И он понимал, почему; Мила все же была кельхиткой, и Черноземье — ее родиной.
— Я не знаю, — честно ответил Гельвин, — моя сестра бы выдала тебе лекцию, — Мила улыбнулась, представив себе лицо леди Гелар, — да и поверь мне, Мила… я надеялся, что ты никогда не увидишь этой войны. Война разочарует тебя в нашем народе. Лишит лояльности к трону…
— Что, Учитель? — взволновалась девушка. Хмель пожал плечами:
— Слово «культура» хорошо смотрится в ученых книгах, но когда дело доходит до крови, Элдойр не лучше, а хуже любого другого сборища, бряцающего оружием.
— Но это должно быть не так.
— Должно. И все же мы имеем то, что имеем. Нет, не думай, что я отговариваю тебя… у тебя еще есть три месяца, чтобы принять решение, и они будут таковы, что переубедят тебя лучше.
— Но если не переубедят? — как и всегда, Мила умела быть настойчивой и упрямой. Гельвин вздохнул, отворачиваясь.
«Злюсь на собственную ученицу за то, что она хороша, и хочет быть воином».
— Тогда я рекомендую тебя, как лучшую, что у меня были, и…
«Злюсь на нее за то, что она не всегда будет со мной. Беспокоюсь, какой она покажет себя там, с остальными».
— Рекомендуешь меня, даже если отец будет возражать? — а оба знали, что Ревиар непременно будет.
— Конечно. И он это понимает.
И Гельвин отвернулся, смаргивая особое волнение. «Злюсь. Переживаю. Не хочу отдавать ее. И оставить не могу».
Откуда-то с селения донесся вечерний призыв на молитву — начинался закат. Хмель поднялся: он должен был поспешить к ученикам-последователям, живущим при Храме и дожидавшимся Наставника для молений.
— Передай отцу карты. Доброй тебе ночи, Мила.
Через мгновение на ее лицо бесшумно опустилась прозрачная розовая вуаль.
Хмель вышел из дома своей ученицы и медленно пошел на восток, к далекому храму. Еще лишь повернувшись в сторону востока, он поднес к носу ладонь, в которой держал вуаль. «Ревность, — думал мужчина, вдыхая ее запах, — когда я думаю, что она будет принадлежать кому-то, кроме меня, я ревную. Не самые хорошие желания — грезы об ученице». И словно назло, чем больше он старался о Миле не думать, тем больше он о ней думал.
Он мог представить ее в любой позе, с любым выражением лица. Перед его мысленным взором она представала живой и прекрасной. Гельвин разрешил себе мысли, но строго запретил любое сближение, хотя неизменное влечение не ослабевало, а лишь усиливалось.
В траве искрились миллионы росинок, над головой сверкали ярче обычного звезды. Не было тумана, и все было видно на полверсты вокруг. Было тихо, только ветер тихо шумел после грозы. А сама гроза ушла, и теперь погромыхивала вдали, но на небе не было ни облаков, ни молний. И только где-то вдалеке шумели еще штормовые тучи. Наставник расправил капюшон плаща; ему стало понятно, что буря всего лишь дала отсрочку, и нагрянет, — рано ли, поздно ли, но неминуемо.