Жизнь некрасивой женщины

На барьере нашей ложи не видно было даже алого бархата: коробки с конфетами, мандарины, плитки шоколада, печенье, — ну, словом, все, что только мог достать Васильев в буфете. А тетка щурилась на бедного Дмитрия Ивановича, хватала его за руки и говорила:
— Нет! Я хочу, хочу быть для вас роковой женщиной! Разве у меня нет для этого чар?..
Дмитрий Иванович, опешив от ее огненных взглядов, растерянно несколько раз оборачивался на Васильева и даже попытался встать с места, но я увидела, как Васильев сзади, незаметно для остальных пнул его в бок носком ботинка, и Дмитрии Иванович, покраснев до ушей, послушно опустился на кресло возле тетки, а та уже щекотала его программой за ухом и томно щебетала:
— Что, нет у вас сил от меня уйти, да? Что, смирились? Ведь я же южанка, я Кармен, и не эта, что на сцене с заученными ариями, а настоящая Кармен, живая, здесь, перед вами, чувствуете? — И, откинувшись на спинку кресла, смеялась резким, неприятным смехом.
По окончании оперы машина Васильева, вместо того чтобы отвезти нас домой, повернула на Петровские линии, и мы очутились ужинающими во вновь открывшемся ресторане «Ампир», где столик № 13 считался за Васильевым. Дмитрий Иванович поехал с нами.
Поздней ночью все мы навеселе ввалились на Поварскую. Было решено, что завтра у нас целый день блины, так как масленая неделя только началась.
Войдя в наши комнаты, я одетая повалилась на постель и долго еще слышала голоса, спор и смех, под которые наконец заснула.
Проснулась я на другое утро с головной болью и очень была изумлена, увидев маму и тетку во вчерашних вечерних платьях. Они хлопотали около большого стола, сервируя его на несколько персон.
Я хотела что-то спросить у мамы, но она приложила палец к губам и кивнула на дверь второй комнаты, давая знать, что мы не одни.
Оказывается, там спали Васильев и Дмитрий Иванович, оставшиеся почему-то у нас ночевать.
Мама с теткой были необычайно оживлены и чем-то взволнованы. Они не ложились всю ночь.
Мама подошла к моей постели, поцеловала.
— Китти, — торжественно сказала она, — Господь послал нам с тобою в жизни много испытаний, и мы очень много страдали, но вот теперь он оглянулся, смилостивился и являет нам огромную, невиданную милость! К нам в руки идет само счастье, да такое, о котором мы и мечтать не могли!
— Мама!.. Уж не сделал ли Дмитрий Иванович тетке предложение? — засмеялась я.
— Если не сделал, то скоро сделает, не язви, пожалуйста. — И в голосе мамы я уловила обиду. — Во всяком случае, Николай Алексеевич говорит, что свадьба не за горами, а я ему верю во всем!.. Но не в этом дело… я хочу с тобой поговорить об очень важном, о том, что имеет прямое отношение к твоей и моей жизни. Дело в том, что Николай Алексеевич решил нас с тобой сделать счастливыми. Слушай: за его летные заслуги он уже давно имеет право… или, вернее, ему было предложено получить кусочек земли с какой-нибудь постройкой, но он говорит, что не думал об этом серьезно. Он вообще не хозяин, и нет в нем тяготения к оседлости. Этот уголок он предлагает нам. Он говорит, что если ты хочешь, то можешь выбирать, и он поселит нас в Петровском или Покровском, поскольку от Веселого [2], попавшего в линию фронта, не осталось камня на камне.
Я села и протерла глаза.
— Вы, мама, бредите или с ума сошли?! Может быть, он был пьян, когда обещал вам это?..
— Представь себе, я, так же как ты, не верила ему, пока он меня не убедил.
— Он лжет! Кто его награждает?
— Сам Ленин… об этом есть его личное письменное распоряжение… ты пойми одно: он хочет сделать это для нас! Это ему ничего не стоит, возьмет и сделает: он необыкновенный, добрый, великодушный…
— Мама, — перебила я ее с горечью, — но почему он все свои военные летные награды кладет к нашим ногам? Какая у него в этом заинтересованность?
— Он хочет женить Дмитрия Ивановича на Тале и этим породниться с нами, ведь Дмитрий Иванович его родственник.
— Это маловероятно, — покачала я головой, — не верю я этому! Мама, я хочу вам сказать, что все, что происходит сейчас, мне не нравится. Васильев, как и все его друзья, мне чужд, скучен и неинтересен. Этот пьяный разгул не по мне. Сегодня вечером я хочу уйти куда-нибудь из дома. Неужели вы не видите, что этот человек уходить не желает?
Но тут мама с теткой накинулись на меня; упрекам, угрозам, мольбам их не было конца. Мама говорила о том, что вся наша судьба в моих руках, у нее даже навернулись слезы на глазах. Она говорила, что все окружающие меня люди ничтожество перед Васильевым, что его дружбой, знакомством с ним можно гордиться, что он самолюбив и, если я его обижу словом, он уйдет навсегда. Что я должна быть с ним предельно любезна, что я должна пожертвовать своим временем и сделать все, чтобы «приручить» его.
— Пойми одно, — закончила мама, — если бы ты даже вдруг вздумала выйти замуж за Васильева, я бы ни за что на это не согласилась. Боже упаси! Этот человек ни в чем тебе не подходит, я бы с ума сошла от такого зятя, но отталкивать благородный и добрый порыв человека — просто глупо! Кроме того, подумай: все от Бога, и разве не Его рука послала нам Васильева, это живое чудо?!
С очень неприятным чувством в душе я во всем подчинилась маме: никуда не пошла и осталась дома.
Целый день мы пировали: ели блины, пили, и все тосты произносились за тетку и Дмитрия Ивановича, хотя последний никакого официального предложения тетке не делал. Васильев же говорил об их браке как о деле решенном.
Разговор все время вертелся вокруг Петровского, мама мечтала только о нем.
— Сегодня вечером мы все едем в оперетту, а завтра на машине выезжаем в Петровское, — заявил, к великой радости мамы, Васильев, — я посмотрю, что там есть и о чем именно мне просить.
Васильев вел себя очень прилично, если не считать того, что не разрешил ни маме, ни тетке отворять дверь на звонки в парадном. Когда раздавалось два звонка, он бежал и открывал сам. Он объявлял всем приходившим, что нас нет дома и «больше никогда не будет» (?!). Позднее мы узнали, что кое-кого из наших гостей, которые были посмелее и пытались прорваться к нам в комнаты, Васильев брал за шиворот и, как котят, выкидывал за дверь на лестницу.
Алексеев и все квартирные жильцы притихли, не понимая, что происходит, а милая старушка Грязнова, шлепая мягкими туфлями, испуганно крестясь, шмыгала по коридору и громко вздыхала, и мы не один раз, выходя из комнат, натыкались на нее, жадно подслушивавшую у наших дверей. Само собой разумеется, что мы приглашали ее к столу, но она, стесняясь, отказывалась, и тогда мы относили ей в комнату все, что только было на столе.
Что касается Анатолии, то ее экзальтация достигла апогея. Фальшивым голосом распевая арии Кармен, она причесалась по-испански, спустив с головы кусок старинного черного кружева, и, невероятно громко топая, с красной бумажной розой на груди бегала по квартире и щурилась подряд уже на всех мужчин, включая самого Алексеева.
Трудно передать, как отвратительна была мне тетка и как падало уважение к моей собственной матери!.. Я видела, что мы все затянуты в какую-то недостойную авантюру, и взяла «бразды правления» в свои руки.
— Николай Алексеевич, — сказала я, — надеюсь, что сегодня вы наконец оставите нас в покое.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что вторые сутки вы не выходите из нашего дома. Ведь эту ночь мама и тетя не ложились, надо же им выспаться…
— Да… но ведь завтра мы с утра выезжаем в Петровское?..
— В котором часу?
— Часов в двенадцать дня.
— Вот и прекрасно. А до двенадцати выспитесь сами и нам дайте выспаться.
Понял ли Васильев, что я все равно настою на своем, но он молчал. Только лицо его приняло неприятное жестокое выражение.
На этом мы расстались.
Перед отъездом в Петровское меня очень удивило одно обстоятельство: я думала, что мы поедем компанией, и была удивлена, узнав, что тетка отказалась от этой приятной поездки и остается в Москве. Вообще я заметила, что у нее с Васильевым наладился какой-то необъяснимый контакт. Они часто шушукались, сговаривались о чем-то. «Наверное, тетка в лице Васильева вербует себе союзника для того, чтобы он содействовал ее браку с Дмитрием Ивановичем, — думала я, — может, этим объясняется ее отказ ехать с нами в Петровское?»