Жизнь некрасивой женщины

За завтраком тетка встала с бокалом в руке.
— Поднимем наши бокалы, — сказала она, метнув один из своих огненных взглядов на Васильева, — за орла, сильного, прекрасного и смелого, превратившего наши будни в сказку. Я желаю, чтобы он всегда преодолевал всякое препятствие, стоящее на его пути, и достиг бы исполнения своего желания… — Она захохотала, а Васильев, улыбаясь, поспешил ее перебить:
— Я желаю только одного: чтобы вы сообщили нам кое-что о себе, когда мы вернемся из Петровского!
— И чтобы вы тоже мне кое-что сообщили. — И тетка многозначительно подмигнула Васильеву.
Я уже видела, что Дмитрий Иванович не только не имел вида жениха, но вообще походил на приговоренного к тюремному заключению.
  
6
 
Наконец закуски, вина и мука были уложены в корзины, и мы выехали в Петровское на блины к Наталии Александровне Манкаш [3].
Васильев сам сел за руль, попросив меня занять место рядом с ним.
— Мне будет веселее! — сказал он.
Выехав на Арбат, мы понеслись к Смоленскому, миновали Брянский вокзал, Дорогомилово и выехали на Можайское шоссе.
— Протяните вашу руку, просуньте ее в карман моей меховой куртки, — обратился ко мне Васильев.
Я протянула руку и нащупала у него в кармане маленькую, завернутую в бумажку коробочку.
— Нашли коробочку? — спросил Васильев, — выньте ее и разверните бумажку, откройте коробочку…
Я повиновалась, заинтригованная, и увидела на бархате два обручальных кольца: мужское и женское.
— Возьмите маленькое, примерьте, оно ваше. Интересно, угадал ли я размер?
— Вы просто сумасшедший! Я и примерять не стану!
Этот Васильев начинал мне казаться преоригинальным нахалом, он ежеминутно что-нибудь преподносил, и это была одна из самых нелепых его выходок.
— Я вас очень прошу, наденьте кольцо. — Он замедлил ход машины. — Я никогда ни о чем не просил женщин, не приходилось. А вот вас прошу, для меня наденьте…
— Есть вещи, которыми не шутят, — серьезно сказала я, — и из которых не устраивают комедий. Вам придется подарить эти кольца моей тете и Дмитрию Ивановичу.
— Почему же? Я не против сыграть одну за другой две свадьбы подряд.
— Наша, конечно, первая? — И я от души расхохоталась. — Да вы еще не сделали предложения.
— А зачем? Это само собой разумеется, — спокойно ответил он. — Мы должны приехать из Петровского женихом и невестой.
— Если так, то поворачивайте скорее обратно в Москву!
— Почему? я вам противен? — Он искоса на меня посмотрел.
— Это не то слово. Николай Алексеевич, не обижайтесь… — Я подыскивала слова, которые были бы для него не обидны. — Понимаете, такой человек, как вы, мне лично даже как знакомый неприемлем: говорим мы с вами на разных языках, да и вообще… ну подумайте сами: знаю я вас всего лишь два дня. Вы пришли к нам как покупатель…
— А теперь в родню лезу, так, что ли? — И он взглянул на меня исподлобья. — Недостоин, стало быть?
Он рванул руль, машина так сильно вильнула в сторону, что мама громко вскрикнула.
— Не будем говорить на эту тему, пока вы сидите за рулем, иначе автомобильная катастрофа неминуема. На что вы имеете право сердиться? Вы хотели купить антиквариат? Вы его купили… Вам хочется выдать мою тетку замуж? Выдавайте… Но какие претензии у вас могут быть ко мне?
— Какого же черта тогда я еду с вами в Петровское? Смеяться изволите? Груб, неотесан, недостоин, но нужен?! — Тверской мужик, озлобленный, страшный, с горящими ненавистью глазами, смотрел на меня.
— Запомните, Николай Алексеевич, одно: мне лично от вас ничего не нужно, ничего… Как вы смеете грубить? Почему вы, попав к нам случайно, вот уже два дня, как не желаете от нас уходить. Ведь вчера я почти насильно выпроводила вас. Сейчас едете с нами в Петровское, сами все это задумали… Какие желания я выражала вам? О чем я лично вас просила?.. Ни о чем! А может быть, вы хотите знать, чего я хочу? Извольте, скажу: только одного — чтобы вы как можно скорее оставили наш дом в покое и меня лично тоже…
Васильев на это ничего не ответил, только сильнее стиснул руль. Жилы на его руках надулись, и наша машина понеслась с бешеной скоростью. Казалось, он во что бы то ни стало решил всех нас разбить вдребезги, мы точно мчались навстречу смерти.
Мама отчаянно стучала нам в стекло. Лицо ее было искажено страхом, она просила убавить скорость.
Больше за все время пути мы с Васильевым не проронили ни слова.
На станции Голицыно мы свернули. Восьмикилометровое шоссе подходило прямо к Петровскому дворцу.
Еще издали я увидела это изумительное по стройности здание, к которому навек было привязано мое сердце.
По-прежнему сиял серебром круглый купол, но чем ближе мы подъезжали, тем печальнее становился его вид. Окна были частью выбиты, частью забиты. Большие входные двери наглухо заколочены простыми досками. Каменные ступени двух полукруглых лестниц местами разбиты, видимо, при выносе тяжелых вещей из дворца. Зеленый ковер луга был истоптан, изрыт.
Парк рубили. Все статуи исчезли, и многие пьедесталы, одиноко торчащие среди зелени, были разбиты.
Три флигеля занял больничный персонал, а наш любимый, в котором мы когда-то жили сами, стал больницей — на первом этаже. Весь второй этаж был отдан детям голодающего Поволжья.
Терраса заставлена койками, на которых спали тепло закутанные дети.
Мы приехали в Петровское в два часа дня. Наталия Александровна, работавшая в больнице кастеляншей, должна была прийти домой на обеденный перерыв, о чем сказала Васильеву одна из молоденьких сестер-нянек, состоявших при детях. Эти девушки бегали по лестнице то вниз на кухню, то наверх к детям, с любопытством разглядывая наш автомобиль. Они, видимо, никак не могли понять, что за важные лица приехали на своей машине из Москвы к одинокой кастелянше Жабе (так Манкашиху прозвали в больнице).
Вскоре все окна были облеплены детскими личиками, все они были худые и бледные, головы обриты, с какими-то испуганными глазами, и многие походили на старичков — так обезобразил и измучил их голод.
Наконец в воротах между двумя красными кирпичными башнями показалась и сама Манкашиха. В больших неудобных валенках ковыляла она по протоптанной в снегу дорожке. За Манкашихой бежал Тузик — огромная дворняжка, помесь овчарки и лайки.
В руках Манкашиха несла судочек с обедом, который ей выдавали в больнице.
Тузик узнал нас первым и с громким радостным лаем бросился к нам.
Мы с мамой вышли из автомобиля и пошли по тропинке к Манкашихе, но она была близорука и долго еще нас не узнавала.
— Наталия Александровна! — крикнула ей наконец мама.
— Княг… — поперхнулась Манкашиха запретным словом, остановилась и вдруг что было мочи заковыляла навстречу.
Легко себе представить, как она была удивлена нашим внезапным появлением, да к тому же еще в автомобиле. Но больше всего она, конечно, была поражена фигурой легендарного летчика, явно имевшего к нам какое-то непонятное отношение.
Через какой-нибудь час Манкашиха отпросилась уже у главного врача больницы и хлопотала вместе с мамой, ставя тесто для блинов и распаковывая корзину с продуктами.
Я вошла в комнаты, где прошло мое детство, с особым чувством благоговейной грусти. Правда, они не походили на прежние, но вещи были те же, любимые, дорогие сердцу, и я обрадовалась встрече с ними, как радуются, встретив после долгой разлуки родных и близких людей.
Манкашиха, стянувшая сюда все, что только можно было, из нашей обстановки, устроилась очень уютно.
Первое, к чему я бросилась, был «Блютнер». Открыв его клавиатуру, я села играть и забыла обо всем на свете.
Потом подошло тесто, и мы начали печь блины. Так как кухня флигеля помещалась в полуподвале, то мы с мамой и Манкашихой совершенно сбились с ног, таская блюдо с горячими блинами по лестнице снизу вверх. Блины пекли русские, настоящие, и для них была специально затоплена русская печь.