Тайна Змеиной пещеры (Повесть)

В светелке установилась тишина, которую нарушил Афонька.
— Пошутил я…
— Там разберутся, — оглянувшись, пояснил Григорий Иванович. С тем и ушел, с трудом различая выкрики Афоньки:
— А они меня землю заставили есть! Это по-советски, да? Ездить верхом на людях, это тоже по-советски? А синяк под глазом? Я еще покажу им! Сегодня поселок войной на слободских пойдет!
Афонька выкрикивал еще какие-то угрозы, но председатель уже укатил обратно к колхозной конторе. Его воскресное настроение сменилось будним. Померкло желание поехать в степь.
На полдороге он пропустил мимо себя стайку ребят, среди которых узнал Антона. И дальше повел велосипед в руках.
У самой конторы к нему подбежала конторская рассыльная.
— Дядя Гриша, позвоните в район. Там про какую-то войну говорят.
— Про какую войну?
— Не поняла. Телефон не говорит. Заело его. Позвоните сами.
* * *
Левадинское кладбище разделяет село на две части. Прикладбищенский пустырь, окаймленный непролазными зарослями барбариса, был неизменным местом поединков поселковых и слободских ребят. Плоский холм с пологими скатами, в которых были вырыты пещеры, мелкая щетина рано выгоревших на суглинке трав и ни одного деревца. До кладбища провожали коров, уходивших на пастбище, у кладбища ждали возвращения стада. Через кладбище ходили в школу и уезжали в дальнюю дорогу, ходили купаться. Здесь пугали по ночам прохожих и решали в открытом бою мальчишеские споры. Об истинном назначении этого места левадинцы вспоминали не чаще одного раза в году.
Утро того воскресного дня ничем не отличалось от других. Так же мирно взошло солнце. Приветствовали его восход взмахами саженных крыльев аисты. Проснулись ночевавшие на лимане утки и гуси, ушло из села сонное стадо под редкие всплески пастушьего кнута.
Необычным в это утро было лишь то, что все левадинские мальчишки проснулись очень рано. Их разбудили матери и бабушки. Еще с вечера домашним был сделан наказ: «Разбудите с восходом солнца, идем с ребятами в луга. Начинают высыхать маленькие озера, а рыбы там — жуть сколько». И матери будили, давали одежонку, какая похуже, готовили завтрак пораньше, снаряжали, сами того не зная, сыновей на войну.
Антону в это утро думалось о разном, но все его мысли возвращались к одному — сегодня война, от исхода которой будет многое зависеть. Если удастся Афоньку и всю его свору поколотить, он потом притихнет и долго будет чухаться, пока снова посмеет выйти на большую дорогу со своими разбойничьими проделками. О том, что будет, если все случится наоборот, Антону и думать не хотелось. Тумаки и шишки легче перенести, чем согласиться с тем, что верх в селе будет держать Рыжий.
Был бы Яшка дома… Он долго не рассуждает: «Вперед и все!» Крикнет по-киргизски что-нибудь такое, и уже одно это наводит на неприятеля страх и ужас. Трудно знать, на что способен человек, выкрикивающий угрозы на непонятном языке.
Ребята знали о том, что Яшка убил ядовитую змею, которая хотела прыгнуть на его киргизского друга.
«Приехал бы Митька вовремя, а с ним и Костя со своими „пиратами“. Тогда бы… И все равно надо готовиться. Впереди такая кутерьма, а развеется она только после схватки. Поиграем — злее будем. А то мы, — размышлял Антон, — добрые очень. Рыжий уже на чапаевцев руку поднял, а мы все думаем, что это баловство пройдет у него. Нет, это не от дури, это у него от бати ведется».
Одного мальчишку Антон послал на крышу ближнего сарая — пусть глядит в оба, что там творится у противника. Двоих засекретил по флангам на всякий случай. Афонька может и в обход пойти, скрываясь за белесыми кустами барбариса.
И вдруг донеслось с крыши сарая:
— Машина едет!
В атаку бросились все без разбора. Стрелки и подносчики, дозорные и медсестра. Машина повернула к кладбищу и помчалась в самую гущу боя на полном ходу. Митька сигналил без устали. Из кабины выглядывал Костя. «А что же не видно его „пиратов“»? Антон крикнул: «Ура-а!» Костя выскочил из кабины, но на помощь не торопился. У него какое-то странное выражение лица, растерянно смотрит на ребят. Антону показалось, что это вовсе не тот Костя. И Митька не тот выглядывал из кабины, положив голову на руки. Смотрел он и никого не видел. И вихор у него поникший, и не было на лице счастливой улыбки. «Разве с Васильком что случилось или с Натулей в больнице», — подумал Антон.
Только Митька уже не смотрел на него.
— Хватит, хлопцы, воевать-то… между собой. Сегодня утром напали на нас германцы. Теперь настоящая война началась.
Костя молчал. Ребята недоверчиво переглядывались. Поверить было трудно, а понять еще труднее. Зачем она, война, сдалась? Настоящая… а?
— Садись, Антон, в кабину, отвезу домой. Такое вот дело.
Ехали по улице не спеша. Костя сказал Антону:
— Немцы наступают по всему, фронту. Города бомбят.
За машиной, сшибая и обгоняя друг друга в облаках пыли бежали мальчишки. На разные голоса слышалось:
— Война! Война!
Встречные махали на них руками:
— С ума посходили что ли?
— Война-а! Война-а! — орали в ответ мальчишки, бежали дальше, разнося по селу недобрую весть.
  
 Глава шестая 
 
В середине дня занепогодило. И ветер, и гром, и молнии, и дождь — откуда только все взялось и налетело? В другой раз из хаты никто носа не показал бы, а тут — шли и шли. Не прикрываясь от дождя, промокшие, молчаливые люди собрались около конторы.
Председатель «сидел на телефоне», район долго не отзывался, линию повредило, что ли. Потом связь наладилась — сказали: проводите митинг.
Стояли у конторского крыльца изменившиеся до неузнаваемости односельчане.
Дед Нырько, потерявший руку не то в японскую, не то в империалистическую. Его мокрые висячие усы прилипли к подбородку. Струилась с непокрытой головы дождевая вода.
Грицько Хрипченко, здоровяк с завидной шириной плеч. В притушенных глазах его не было ни одной искорки-озорницы. Да полно, он ли это, тот самый Грицько, который не мог пройти мимо любого мальчишки, чтобы не учинить над ним какой-нибудь каверзы? Его жена, Паранька, маленькая, круглолицая, с ямочками на щеках, стояла рядом, держась за мужа.
Петя Ваштрапов, несмотря на то, что день воскресный — трезвее трезвого. Вмятины, оставленные на его лице оспой, заполнились дождинками — точь-в-точь, как соты медом.
Отец Васьки Пухова нетерпеливо топтался на одном месте, сплевывая дождевую воду.
Старый Деркач обводил людей прищуренным взглядом, крутил осторожно ус. Наверное, вспомнились ему те времена, когда был он пленником в Пруссии. До сих пор, ведь, слова прусацкие вроде «масер-васер-бутерброд» не позабыл. Умел он как никто газеты читать между строк. Такое иногда вычитает, что все село, услышав, ищет, ищет потом эту новость в газете, да и не найдет. Про то, как в Одессе трамвай с пассажирами под землю провалился. Или про то, как в нашем райцентре германского шпиона поймали — пробирался на лубяной завод, чтоб лично убедиться в прочности петропавловских веревок.
Митька сердито сопел и думал, наверное, про Василька и про Натулю.
Завхоз осуждающе качал головой — не предотвратили, мол, не управились. А дальше стояли женщины и девчата. По их пасмурным лицам ручьями текла дождевая вода, смешиваясь со слезами.
Председатель вышел на крыльцо тоже мокрый. Не от дождя — от пота. Серые, обычно приветливые глаза смотрели отчужденно. В лице — напряжение.
Немец наступает по всей западной границе от Черного до Балтийского моря. Объявлена всеобщая мобилизация. Митька призывается с машиной в распоряжение военкомата.
Толпа, наконец-то, заговорила, заколыхалась и поплыла, разбиваясь на потоки, по улицам, переулкам, дворам.
Дождь отшумел. Быстрые ручьи завели шумный хоровод. Через тын на улицу склонились омытые дождем вишневые ветки с однобоко загорелыми ягодами.