Латгальский крест

«В них генетически заложено преклонение перед мужчиной, – убедительно говорил Гусь. – Особенно в китайках».
«Ты про яблоки? – ехидно встревал Женечка. – Китаянки».
«Какая разница! У тебя же, Воронцов, единственный шанс приобщиться к сексуальной культуре Востока – потрогать за ляжку Юльку Гаджибекову».
Нашли его в подвале заброшенной часовни. Рядом лежали водочная бутылка, почти пустая, и упаковка из-под димедрола. Но не водка и не снотворное убили Гуся, он просто замерз. Просто замерз во сне.
Арахис высказался еще проще:
– Виноваты мы. Мы могли его спасти. Но не спасли.
– Вряд ли. – Валет пожал плечами. – Ладно, сеанс начинается. Еще билеты надо купить.
И мы пошли в кино. Побросали окурки, придушили их каблуками и по черным ледяным ступенькам поднялись к окошку кассы. Киножурнал только начался, мы взяли в буфете пива. Молча обступили круглый стол на ломкой стальной ноге.
По стенам в рамках висели артисты, отретушированные и гладкие, как иконные лики. Пиво было комнатной температуры, а стаканы пахли хозяйственным мылом. Из-за дверей в кинозал доносился бодрый дикторский голос, слов было не разобрать, но интонации подсказывали, какой сюжет идет на экране – визит братской делегации, вести из стран социализма или черные будни мира капитала. Комментарии сопровождала незатейливая фортепианная музыка.
«Новости дня» закончились, приземистая тетка распахнула дверь в зал. Мы спешно допили теплое пиво и пошли смотреть кино – французскую комедию.
На экране мелькали неуклюжие французы с широкими пестрыми галстуками и соблазнительные француженки – все в мини-юбках. Фильм был комедийным, но мы сидели молча и не смеялись – наверняка каждый думал, что, сдохни он, остальные точно так же пошли бы в кино. Выпили бы пива перед сеансом и зашли в зал. Будто ничего не случилось.
Сероглазов бы точно так же развалился, выставив в проход ноги. Женечка бы ерзал и сплевывал на пол. Арахис продолжал бы терзать бородавку на шее. Валет, невозмутимо скрестив руки на груди, равнодушно бы щурился на экран.
Я ушел с середины, когда любовник жены полицейского комиссара, спасаясь от мужа, вылез через балкон на скользкий карниз с голубями и головокружительным видом на Елисейские поля, Триумфальную арку и еще что-то столь же мифическое и вряд ли существующее в реальной жизни.
Встал и ушел, не сказав никому ни слова.
В темноте кинозала в меня вползло липкое чувство – не знаю, то ли вины, то ли стыда. Как будто мы впятером совершили гнусное преступление, сделали что-то гадкое, и теперь мы делим общий секрет, стыдный и мучительный. И нет больше никакой дружбы. И единственное, что нас связывает, – это темнота зала и постыдная тайна.
 
7
 
Инга. Ин-га. Инга.
У нее оказалось самое красивое имя на свете – Инга. Звон хрустального меча, извлекаемого из серебряных ножен. Аккорд высокого регистра, торжественный ми-мажор, летящий под самый свод готического костела и там подхватываемый хором ангелов.
Ин-н-га-а-а…
За бесконечность этого «а-а-а» я готов заплатить любую цену, даже жизнь отдать не жалко за этот божественный звук.
Случилось все таинственно, почти волшебно – Господи, да как еще это могло произойти! Мы встретились в новогоднюю ночь – да! – в самые первые часы нового года на льду замерзшей Даугавы под бархатным фиолетовым небом, безумным от россыпи оцепеневших белых звезд.
Вам когда-нибудь доводилось вырваться из дому и пойти неведомо куда, просто шагать, вот так напропалую, в ночь – без цели, без мыслей, без надежды? Ведь не всегда побег имеет пункт назначения, заветный пункт «Б». Иногда суть побега в том, чтобы просто покинуть пункт «А». Иногда этого вполне достаточно.
Мать заснула перед телевизором под «Голубой огонек». Отец отпросился в Дом офицеров еще до ужина. Валета я не видел с утра.
Я встал, приглушил радостную трескотню в телевизоре, допил шампанское из теплого фужера. Выключил гирлянду на елке.
Самые изысканные игрушки, все из Германии – усатый трубочист, Санта-Клаус, выводок румяных Гретхен в кокетливых передниках – висели на виду, на верхних ветках. Наши фонарики, кособокие снежинки и убогие колокольчики были спрятаны ближе к стволу, в пахучей чаще, за мишурой и серпантином.
Надел куртку, вернулся и заглянул в комнату – мать спала, удивленно приоткрыв рот. Ее правая бровь даже во сне оставалась иронично вздернутой, будто качество демонстрируемых сновидений вызывало у нее какие-то сомнения.
Беззвучными шагами вышел за порог, щелкнул замком. По лестничной площадке, перебивая кошачью вонь, плыл румяный дух печеного гуся с яблоками. Наверху хором топали, испуганно звенела посуда. У Лихачевых всегда гуляли с размахом.
Ночь удивила неподвижностью и равнодушным величием. Полная сизая луна демонстрировала свою скучную географию. На сугробах лежали лимонные квадраты окон. Набрав полную грудь воздуха, я задрал голову и выдохнул столб пара прямо в звезды. Мне послышался тихий перезвон – должно быть, так в морозном воздухе замерзает мое дыхание.
Было тихо и безлюдно. Праздник переживал апогей застольной фазы – в полночь веселье выпрет на улицу. С шампанским, водкой, с пальбой из табельных ракетниц, с песнями и тостами.
У дальнего подъезда, в желтом конусе фонаря, курили три девчонки, чуть старше меня – в нарядных платьях, с голыми ногами в летних туфлях, одна уже здорово напилась. Я узнал Дронову и повернул в другую сторону.
Споро шагая по скрипучему снегу, я погружался в темень – сливался с чернотой, делался ее частью – и снова выныривал в следующей луже света, скупо разлитого уличной лампой. Так – то исчезая, то появляясь – я плыл сквозь ночь. С правой стороны призрачно белело замерзшее озеро, слева чернел парк.
За стволами лип, словно разгорающийся пожар, сиял замок. В Доме офицеров гульба шла на всю катушку. Люстры сияли в высоких окнах, свет горел везде – в «Охотничьем зале», «Малиновом», в бильярдной, даже в библиотеке. Музыка громыхала, но вдруг оборвалась – тут же все зааплодировали. Раздались крики «ура». Воодушевленный оркестр вжарил с новой мощью. Кто-то азартно запел в микрофон.
Я дошел до реки, оглянулся. Над парком тлело зарево, музыка теперь бубнила, как через подушку. Военный городок остался позади. Позади остались распахнутые кованые ворота с жестяными звездами и пустая караульная будка – контрольно-пропускной пункт гарнизона. КПП. Охрана появлялась там лишь при инспекционных визитах столичных генералов.
С высоты берега замерзшая река казалась идеально плоским полем, уходящим в бесконечность. Луна перекочевала к западу и висела над ледяной равниной как очень правдоподобный атрибут декорации. Этой ночью, однако, бутафоры явно перестарались – их луна получилась явно лучше настоящей. Уж точно ярче и круглее.
Снег будто светился изнутри, как холодный фосфор на циферблате сероглазовских часов. Тени – ультрамариновые и плотные, в их четкой графике тоже угадывалась какая-то фальшь. И уж совсем театрально выглядел латышский берег – заснеженный костел, острые крыши, дымок из труб, идеально прямыми лентами уплывающий к звездам. Просто открытка – жемчужный перламутр да фиолетовый бархат – «Рождество в Баварии».
Прямые, как по линейке, тропинки соединяли наш и латышский берега. Латыши в гарнизон забредали редко, следовательно, тропы были славянского происхождения. Тропинок было три. На нашей стороне, начинаясь из одной точки, они расходились лучами к противоположному берегу.
Самая протоптанная широкая дорожка вела прямиком к костелу. Колокольня одиноко белела на круче, втыкая стальную иглу в ночное небо. За неимением в округе православного Христа жены летчиков ставили свечки католическому Спасителю – чего уж там, на безрыбье-то? Иисус – он и в Африке Иисус.
Свечки ставили перед боевыми учениями, перед испытанием новых машин и компонентов, перед ночными полетами. Приходили тайком, надвинув платки на глаза, подняв воротники до носа. Ставили свечки за безбожников-коммунистов, за своих красных соколов, а после на коленях в темном углу бормотали: да будет воля твоя, Господи, мой Бог, направь шаги наши и обереги от напасти, пошли благословение и милосердие ныне, и присно, и во веки веков – аминь!