Понь бледный (СИ)
— Ты обвиняешься в том, что чужд всему прекрасному! И глупо одеваешься!
Еще несколько чувствительных уколов. Рарити наступала на него, неумолимо, как «Пантера». Ее глаза горели блеском ненависти, таким же ярким, как грани драгоценных камней. И Сталин понял, что самая прекрасная единорожица Эквестрии не станет испытывать жалость, когда понадобится нанести последний удар. Она убьет его так же хладнокровно, как протыкает иглой отрез дорогой ткани. Хладнокровно — и с удовольствием.
— Красота — страшное оружие, верно, Сталион? — насмешливо спросила Принцесса Селестия. За боем она наблюдала с неподдельным удовольствием. И в то же время выглядела беззащитной и умиротворенной голубкой. Сука.
— Разминаюсь, — проворчал Сталин, пытаясь не замечать жгучей боли в груди, — Красота, товарищи, это понятие субъективное, доступное лишь махровым индивидуалистам, которые отрицают коллектив, а значит, бессильны…
— Поговори мне… — Рарити зловеще прищурилась — и целая эскадрилья рубинов обрушилась на голову Сталина, едва не оторвав ему начисто ухо, — Красота — вечна!
Сталин поскользнулся на остатках торта, и это едва не стоило ему жизни. Проклятый торт… Пинки Пай перестаралась, не обязательно было делать столько коржей… Остатки тортов, в которых были спрятаны бомбы, были разбросаны кругом, добавляя дополнительную алую ноту в и без того щедро украшенный всеми цветами красного интерьер разрушенной залы.
«Кровь и крем, — шепнул вдруг „внутренний секретарь“, и от его шепота заломило в висках, как от холодной воды, — Вспомни поезд».
Он вспомнил. И улыбнулся.
— Красота не вечна, — сказал он осторожно, продолжая отступление под градом ударов, — То, что кажется вам прекрасным сегодня, завтра станет безнадежно уродливым, выйдет из моды. Красота вечна только тогда, когда заключена в подходящую оправу. Но не в золото или платину. Единственная оправа, достойная красоты — это искусство. Только в искусстве красота будет находиться вечно.
Рарити презрительно улыбнулась. Уверившись в своей победе, она наступала на него, прижимая к стене и дымящимся грудам дерева и камня, которые остались от шикарных дворцовых скульптур. Из этой груды выступали лишь разрозненные части, кажущиеся элементами какой-нибудь вычурной авангардной выставки — головы единорогов, украшенные сложными рогами, крупы, хвосты…
— Что мне с твоих рассуждений, старый жеребец? Красота в искусстве? Нелепо! Я всегда буду прекрасна, с твоим искусством или без!..
— Нет. Потому, что искусство может принадлежать только народу.
Удивленная его словами, она не заметила, как что-то, поднявшись с пола, вдруг устремилось к ее лицу. Точнее, заметила, но слишком поздно. Громкое хлюпанье прозвучало в разрушенном зале странным, неуместным звуком на фоне скрежета перекрытий, стонов раненных и шипения огня, которому обломки еще мешали развернуться в настоящий пожар. Странным был и снаряд. Это был не камень, не зазубренный осколок, не разбитая бутылка. С лица Рарити, пачкая остатки паркета розовыми каплями, стекал кусок торта.
Глаза Рарити расширились от удивления и ужаса. Да и видны были только глаза, все остальное скрылось за кремом, остатками коржей, марципанами, мармеладом и шариками мороженого. В этот раз Пинки Пай и в самом деле перестаралась с кремом…
— Нет! — воскликнула Рарити с такой болью в голосе, словно ее насквозь пробила пуля, — Нет! Нет! Нет! Оо-о-ооо! Моя прическа! Моя прекрасная прическа! Мои ресницы! Мой прекрасный тональный крем! Мой нос!..
Покорное сиянию рога, от стены отсоединился чудом уцелевший осколок зеркала и замер перед лицом Рарити. В отражении она смогла оценить всю глубину катастрофы. Вместо сложной прически, стоившей, несомненно, многих часов тяжелой работы, вместо изящнейшего макияжа, благодаря которому ее лицо казалось обворожительным, юным и невинным, вместо ансамбля дорогих тканей, соединенного золотой нитью… — вместо всего этого был торт. Торт капал с ее головы. Торт всплошную покрыл ее лицо и наряд. Красота, окутывавшая прежде Рарити подобно облаку золотой пыли, облетела без следа.
Теперь из отражения на нее смотрело что-то жуткое, невероятное, нелепое, смешное и жалкое — как клоун, которому заехали тортом посреди циркового представления.
— Ты… Ты… Ты-ы-ы-ыыы… — от ярости у нее перехватило голос, — Ттт-т-тттыыы, мерзкий, старый, безвкусный…
— Старый, — согласился Сталин, — И никогда не отличался красотой. Но в искусстве меня научил разбираться еще мой учитель. А красота всегда была ужасно быстротечна…
Он качнул головой, заставляя обломки у стены ударить в Рарити. Грозная стая драгоценностей висела потеряно в воздухе, да и не смогли бы дорогие безделушки отразить удар нескольких тонн камня, дерева и стали.
Часто красота не только быстротечна, но и беспомощна.
— Рарити! — испуганно воскликнула Твайлайт Спаркл.
Когда пыль рассеялась, они увидели ее. Она стояла на прежнем месте, но теперь сама казалась статуей, едва удерживаемой в вертикальном положении шаткими креплениями. Ее перемазанное лицо выглядело пустым и… удивленным. Как будто в это мгновенье Рарити вдруг увидела нечто настолько прекрасное, что это зрелище полностью захватило ее сознание, вытеснив даже алчность и желание обладать. Что-то невероятно, невозможно, беспредельно прекрасное.
Сталин отвел взгляд.
— Рарити!..
Она опустила взгляд вниз. Из ее груди торчал золотой рог — и золотая же голова статуи единорога.
— Рарити!
— Ничего… — она пошатнулась и беспомощно посмотрела на Твайлайт Спаркл, — Я… сейчас… Сейчас его убью… Просто… — ноги ее мягко подогнулись, и самая красивая единорожица Эквестрии легла на искореженный пол, точно на нее накатил приступ смертельной усталости, — Просто… Ого… Сколько алого… Это все крем?…
Драгоценные камни, висевшие в воздухе, беспорядочно посыпались на землю, фальшиво и громко стуча по обломкам. Теперь они лежали среди тлеющих панелей, останков дорогих сервизов и мебели — бесполезные игрушки, уже не привлекающие сверканием взгляда.
Сталин равнодушно переступил через них.
— Ты убил мою подданную, — ледяным голосом сказала ему Принцесса Селестия, — Ты дорого заплатишь за это.
— Она была деспотом, садистом и угнетателем, — ответил он равнодушно, — Деспоты, садисты и угнетатели часто считают, что умение ценить красоту делает их особенными. Но это ошибка — так думать. Кроме того, я ведь пришел сюда не за ней…
Принцесса Селестия вскочила на ноги. Ее пастельная грива переливающихся цветов пошла волнами, наэлектризовавшись от выплеснувшейся в воздух злости. Невинная голубка, возлежавшая на троне, уступила место яростной тигрице, готовой раздавить, смять, выпотрошить, разорвать в клочья… Перед лицом этой чистой, какой-то животной, ярости, даже Сталин замешкался. Но лишь на секунду.
— Твайлайт Спаркл!
Лавандовая единорожица вздрогнула. Она все еще смотрела на тело Рарити, распростертое среди обломков и крема.
— Убей его! Убей его, моя Лучшая Ученица! Время пришло!
— Да, Принцесса.
Лучшая Ученица, спрыгнув с возвышения, устремилась в бой. Ее рог обрел алый ореол, в воздухе возник хорошо знакомый Сталину золотой клинок. Можно было подумать, что лезвие сработано из чистейшего солнечного света и заточено о прозрачную кромку облаков.
Повинуясь инстинкту, Сталин мысленно заставил вылезти из ножен палаш кого-то из мертвых стражей. Клинок, против ожиданий, оказался не так и плох, по крайней мере — не усыпанный драгоценностями экспонат музея, и то неплохо… Сталь встретилась в воздухе с тревожным, похожим на крик чайки, звоном. Клинки встретились и отскочили друг от друга. Снова встретились. Завертелись.
Кажется, ты уже видел это кино, Коба… И в прошлый раз оно закончилось довольно паршивой сценой.
Твайлайт непрерывно атаковала, но ее напор не шел ни в какое сравнени с тем, что он видел на накренившейся палубе обреченного «Пони темного». Твайлайт Спаркл наступала, решительно, аккуратно, стремительно, но в ее движениях не было той уверенности, которая когда-то лишила его копыта. Золотой клинок танцевал в воздухе, атаковал, делал ложные движения, но всякий выпад оказывался недостаточно быстр. На мгновенье, или на пол-мгновенье, но Сталин опережал его, оказываясь на сантиметр дальше, чем предполагала Лучшая Ученица.