Журба (Повесть о хорошем человеке)

…Рождественская ночь, как и положено ей, была прекрасной — безветренной и снежной, она была ясной и, увы, опасной: человека она, предательница, делала кругом уязвимым: и виден он в голубом вселенском сиянии, и слышен на хрустком огуречном снегу далеко окрест. Такая ночь гибельна для подпольщика, идущего на операцию.
Другое дело — зимние игрища, ледовые да снежные забавы праздношатающейся румянолицей молодежи! Вот из-за угла на Преображенской вывалилась шумная ватага. Четыре парня — двое спереди, двое сзади — тащат салазки, на которых сидит хохочущая девка в полушубке и цветастом полушалке. Хлопцы при этом горланят немудрящую песенку:
 
 
По всему по селу
 
В санях возят коляду —
 
Возят девку молоду
 
И по снегу, и по льду…
 
 
Один из парней, высоченный, в лисьем малахае, в расстегнутой борчатке, поскользнувшись, падает на снег, на него натыкается и падает другой. А девка, поднявшись с салазок, уже нарочно наваливается на них. Двое задних присоединяются к общей свалке.
Молодые люди шутливо тузят друг дружку в снегу, и на эту веселую кутерьму с улыбками смотрят патрули, конные и пешие, время от времени дефилирующие мимо. С американскими солдатами, менее всего похожими на солдат своей расхристанностью, гуляки даже затеяли озорную перестрелку снежками, чем заокеанские парни остались страшно довольны.
Потом разудалая компания все с теми же песенками, хохотом и визгом перебирается на соседнюю улицу, а здесь, на Преображенской, спустя какое-то время обнаруживаются расклеенные на домах, заборах, на афишных тумбах листовки: «К оружию, граждане! Поддержим партизан в их доблестной борьбе! Оккупанты, вон с русской земли!»
Чьих рук дело эти листовки? — гадают патрули. Бог весть. У луны спросите, может, она видела… На кого угодно будут грешить местные и иноземные блюстители порядка, но только не на веселых гуляк, недавно побывавших и пошумевших здесь.
А гуляки, как водится, вернулись домой уже под утро. Это были подпольщики из пятерки Веселова. Смертельно усталые, промерзшие и голодные, они по предложению Щедрого зашли в его хату, которая была ближе других и где они были радушно встречены бодрствовавшими стариками Журба. Спал только отец Ивана Евдоким Сергеевич.
— Наливай-ка, бабка, щей — внук привел товарищей! — пошутил Степан Сологуб, проходя к печи и обнимая ее, пышущую жаром.
— Зараз, гости дорогие, зараз! — засуетилась бабка Евдоха. — Проходьте, будь ласка, раздягайтесь.
Дед Сергей, резавший на краю стола табак, поднялся, поздоровался с каждым за руку.
— Ничь-то яка гарна! Тихая, мисячная… Славно погуляли?
— Отлично, диду, — ответил за всех Степан. — Дали шороху на весь Спасск!
— А чого ж тверезые?
— А нам, дедушка, и без вина весело, — улыбнулась Настена Шкет.
— Ну, добре. Сидайте к столу. Будем вечеряти.
— Сейчас разговеемся! — плотоядно воскликнул Степан и с шелестом потер ладони.
Но, несмотря на то, что пост уже кончился, стол семьи Журба был далеко не обилен, и ребятам пришлось в основном налегать на чай с пирогами. Зато уговорили они не один самовар.
Отогревшись и насытившись, но еще не придя в себя, то один, то другой пытался заговорить о только что закончившейся операции, поделиться впечатлениями или просто похвастать своей ловкостью или изобретательностью при расклеивании листовок, но под строгим взглядом командира умолкал на полуфразе вроде: «А здорово мы…». Степан менял тему разговора, отпускал налево и направо шуточки, а в конце концов предложил:
— Давай лучше споем?
И первым, подмигнув Насте, забасил:
 
 
Ой, дивчина, сердце мое,
 
Чи ты пидешь за мене?
 
 
Настена не замедлила с ответом:
 
 
Не пиду я за тебе!
 
Кого люблю, мий буде, мий буде…
 
 
Тот же, кто был люб ей с давних, как ей казалось, а по сути, с недавних детских лет, не замечал устремленного на него лукавого девичьего взгляда, смотрел за окно, где ночная темень уже разбавлялась нерешительным зимним рассветом, вспоминал незнакомку из конторы Кухарчука и все пытался понять, одна и та же это барышня была или нет. Ему так хотелось еще раз ее увидеть, и если бы он на это осмелился, то, наверное, уж тогда бы понял…
А Сологуб, Полывянный, брат и сестра Шкет в это время самозабвенно выводили:
 
 
Ой, дивчина, шумишь гай;
 
Кого любишь, забувай, забувай…
 
 
Дед и бабка, — первый смоля трубку, вторая подперши острым кулачком подбородок, — слушали знакомую с детства, с Украйны, песню. Мудрые старики, они догадывались, чем занимается внук со товарищи, но помалкивали. Только раз Евдоха, убирая со стола, тихонечко проворчала себе под нос:
— Молодь е молодь! Нехай трошки политикой позаймаюця, життя усе одно свое визьметь.
В сенцах, когда гости прощались с хозяевами, Сологуб шепнул Ивану:
— Я всетки бросаю семинарию, ухожу в партизаны…
— Так, может, и мне… — растерянно начал Журба.
— Нет. Ты учись. Ты ведь с детства мечтал стать учителем. А здесь будешь нашим связным, с командиром Борисовым я договорился.
Дед Сергей, хотя и не слышал сентенции супруги, сам думал так же, что молодость есть молодость, что жизнь все равно свое возьмет, хлопцы перебесятся и возьмутся за ум. А сейчас Ване только шестнадцать, и для него политика что-то вроде игры в прятки или в казаки-разбойники. И скоро убедился в этом. Выйдя однажды по весне во двор, он увидел внука, сидящего на колоде и увлеченно мастерящего из дранки и старой газеты воздушного змея. Дед удовлетворенно хмыкнул и подумал вслух, щурясь на солнышко:
— Ось, нещодавно тикал на вийну, а зараз — дитячи забавци. Усе вирно!
— Что говоришь, диду?
— Та я ничого… Гуляй соби, гуляй! — Дед зевнул, перекрестил рот и ушел обратно в хату сообщить новость бабке.
Потом во дворе возник Ванька Шкет. Рыжий, шустрый, вертлявый, он не приходил, а возникал, и не уходил, а исчезал. И вот, возникнув и увидев, чем занимается приятель, он злорадно спросил:
— Змея делаешь? В детство ударился?
Он потому так зло обрадовался, что не забыл, как два года назад, в дни Февральской революции, тезка тоже застукал его за детским занятием: Шкет тогда доблестно сражался со снеговиками, воображая их германскими солдатами.
Журба никак не отреагировал на выпад, даже головы не поднял, он спокойно и молча продолжал свою работу. Шкет потоптался около, придумывая очередное ехидное замечание, но так и не придумал или не решился сделать, сбитый с толку серьезным видом друга. Тот между тем, закончив обклейку змея, приладил к нему хвост — кусок пеньки с насаженными на нее кусочками бумаги, привязал бечевку, другой конец которой был намотан на щепку.
— Готово! Пошли, поможешь.
Едва оба Ивана вышли на улицу, как их окружила малышня из соседних дворов. Они радостно загомонили, предвкушая давно не виданное зрелище, не много было у них радостей в полуголодном, притихшем Спасске, занятом белогвардейцами и интервентами.
Ребята вышли за околицу села и стали подниматься на увал, заросший прошлогодней рыжей травой. По дороге Журба рассказывал Шкету, пытаясь подражать учителю Сильвестру Ивановичу:
— …В него не только играют дети, его используют в разных целях. Древние китайцы, которые и придумали его, пользовались им в религиозных целях, духов заклинали… В восемнадцатом веке змеев стали применять для научных опытов…
— Как это? — недоверчиво спросил Ванька.
— По-разному. Например, англичанин Вильсон поднимал на нем градусник, чтобы узнать температуру в верхних слоях атмосферы, американец Франклин изучал с его помощью атмосферное электричество… А сегодня во многих странах, в том числе и в нашей, при обсерваториях открыты специальные змейковые станции. Поднимают наверх разные умные приборы, ставят разные опыты…