Памятник Дюку (Повести)

— Сейчас приду! — сказал я, и настроение, испортившееся после невольного столкновения с Лукиным, стало еще хуже.
Но как только я вошел в канцелярию, Попов, весело взглянув на меня, крикнул:
— Входи!.. Входи!.. — словно приглашая меня к себе в гости.
Я взглянул ему в лицо. Нет, как будто все в порядке. Разноса не будет.
— Садись! — сказал Попов и взмахнул в воздухе каким-то листиком. — Тут для тебя Лукин документ оставил!.. Рекомендацию!.. Ты у него просил?
— Он сам мне предложил! — сказал я.
— Ну, это второе дело! А о том, что в партию хочешь вступить, ты с ним советовался?
— Об этом говорил.
— Нехорошо! — воскликнул Попов и положил рекомендацию перед собой на стол. — О таком деле я узнаю последним!.. — Он нахмурился. — А может быть, я не поддержу?.. Ведь сам знаешь! Не все у тебя во взводе ладится! И взыскание с тебя за утерю курсантского рапорта еще не снято!
Начало разговора не сулило мне ничего доброго.
— Значит, вы против? — спросил я, глядя ему в глаза и чувствуя, как накипает злость. — Тогда разрешите идти?!.
— Нет! Сиди! — крикнул Попов. — Как это у тебя получается! Утром одно, вечером другое!.. Даже и рекомендацией уже не интересуешься! А Лукин свой голос за тебя подает!
— Но вы против! А вы член партийного бюро!
— Да, я должен подумать и взвесить!..
Несколько мгновений я молчу. Сейчас я ненавижу Попова всем сердцем.
— Так вы хотите одним взысканием зачеркнуть всю мою жизнь! А разве, кроме ошибки, я ничего хорошего не сделал?
Попов повел головой, словно воротник стал ему тесен.
— И Коркин все время на тебя жалуется! Общественную работу ему срываешь!
— А не думаете ли вы, что он нам срывает боевую подготовку?
— За боевую подготовку я прежде всего с тебя буду спрашивать! — ткнул он мне в грудь пальцем. — Ну, скажи на милость, как же тебя в партию принимать, если ты не можешь понять, что общественная работа также воспитывает курсантов!..
Во мне все кипело. Разве непонятно, что Коркин работает на показуху?!
Попов взял рекомендацию Лукина и протянул через стол.
— Забирай! А о своем решений еще подумай!
Я взял и, медленно сложив листок, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.
— Я свое решение уже принял. Пусть партийное бюро решает — достоин я или нет!..
— Так-то вот!.. — озадаченно взглянул на меня Попов.
— Так-то вот, товарищ командир роты! — повторил я.
Через несколько минут я уже медленно брел по Таврической улице вдоль железной ограды парка.
Недавно прошел теплый майский дождь. В лужах отражался сумеречный свет фонарей. Из глубины парка доносились звуки духового оркестра. Но расстояние и деревья приглушали мелодию и только отчетливо стучали глухие удары в барабан. Тум!.. Тум!.. Тум!.. Тум!..
— Алексей!
Я обернулся. Меня догоняла Тоня. Она быстро и легко перепрыгивала через лужи и, казалось, совсем не устала после своего многотрудного дня.
— Ты куда? — спросил я, зная, что Тоня живет на Васильевском острове и, если направляется в сторону Смольного, значит, у нее есть какое-то дело.
— А никуда! Увидела, какой ты мрачный из ворот вышел, ну вот и решила с тобой погулять!..
— Добрая ты душа! Как только тебя ноги носят?
— Ничего, — улыбнулась она, — до пенсии еще далековато!
Она пошла рядом, и мы стали разговаривать о всяких пустяках. Но вдруг по какому-то ее движению, на мгновение задержанному ответу я понял, что ей хочется рассказать мне что-то важное, то, что, несомненно, ее волнует, но она своим женским чутьем понимает, как мне сейчас нелегко и поэтому старается ничем себя не выдать.
— Ну, Тонечка, как твои дела? Ты тоже что-то не очень веселая? — спрашиваю я, когда мы выходим на широкую площадь перед Смольным.
В глубине, за каменными арками, темнеет невысокое, длинное здание. Сейчас оно кажется безлюдным. Только на третьем этаже светятся два окна.
Милиционер скучает посреди площади, посматривает по сторонам и вдруг круто поворачивается лицом к Смольному. Тотчас из-под каменной арки на большой скорости выскакивают — один за другим — два автомобиля. Милиционер торопливо козыряет кому-то — кто едет в первой машине, а когда они скрываются в глубине Суворовского проспекта, снова устало опускает плечи.
— Подумать только! — говорит Тоня. — Когда-то на этой площади горели костры! Вокруг них грелись красногвардейцы и солдаты. А из Смольного, может быть, вот из тех окон, которые сейчас светятся, на них смотрел Ленин!..
— И наверняка проходил здесь, где мы стоим!
Тоня дотронулась до моей руки.
А представь, Алеша! Ленин — в Смольном. И ты можешь к нему пойти! Ну, что бы ты ему сказал?
Я только глубоко вздохнул, мгновенно представив себе все обстоятельства прожитого дня и несправедливость Попова.
— А я знаю! — проговорила Тоня. — Я подошла бы к Ленину и сказала: — Владимир Ильич, избавьте меня от Коркина! Он проходимец и жулик!
Я ожидал какой-нибудь глубокомысленной тирады, но ее слова прозвучали так неожиданно, с такой детской непосредственностью и порывом, что я рассмеялся.
— Ну, так сразу и жулик!
— Жулик, — упрямо сказала Тоня, — и я от вас ухожу!
— Из-за Коркина уходишь?! Ты, видно, немножко рехнулась!
От обиды она даже стукнула кулачком меня в грудь.
— Как ты смеешь?! Да ты что вообще знаешь обо мне и моей жизни?
— Многое!
— Ничего ты не знаешь!
— Тогда расскажи.
— Ничего тебе не скажу! Сама во всем разберусь.
Теперь обиделся я.
— Ну, это ты зря! Что же, ты меня своим другом не считаешь?
— Нет, не считаю! Просто пошла погулять с тобой, вот и все!
— Но ведь я тебе помогу.
— И помощи твоей не надо!
Мы обходили площадь вокруг. Милиционер заинтересовался, подошел поближе, чтобы рассмотреть наши лица, ничего интересного для себя не обнаружил и зашагал дальше.
— Ах, Тонечка, — сказал я, — если бы ты знала, как и мне трудно.
— Знаю!
— Нет, ты ничего не знаешь!
— Тогда расскажи!
— А вот этого не могу! Когда-нибудь! Если подружимся!..
Она засмеялась:
— Вот видишь, как мы чудно поговорили. Вполне откровенно и обстоятельно! Теперь и на душе у каждого легче, правда?
— Ах, так! — я повернулся, взял ее за плечи и неожиданно для себя поцеловал.
Она глубоко вздохнула, на мгновение припала головой к моему плечу, и ее мягкие, теплые волосы закрыли мне лицо, потом быстро оттолкнула меня и побежала к трамваю, уже отошедшему от остановки; успела вскочить на заднюю площадку прицепного вагона и, обернувшись, помахала мне рукой.
Поразительная девушка! Никогда не поймешь, что она сделает в последнюю минуту. Даже не захотела, чтобы я проводил ее до дома!
Трамвай умчался, а я медленно пошел домой.
Я представил себе Коркина, немолодого, солидного мужчину, осанисто носящего военную форму без знаков различия. Коркин — вольнонаемный, и никогда не служил в армии. Долгие годы колесил по стране, сопровождая артистов. А когда постарел, решил применить свой богатый администраторский опыт на работе, не требующей длительных поездок. Он знал почти всех знаменитых артистов, и, когда они приезжали к нам в клуб, многие из них называли его запросто Борей, а некоторые, увидев, кричали: «Борис Ефимыч! Сколько лет! Как тебя занесло в эту берлогу?!.» И на полном лице Коркина сразу же появлялось скорбное выражение.
— Не те уж годы! — говорил он. — Даже «Авроре», и той пришлось встать на якорь!
И хотя Коркину уже под шестьдесят, он еще крепок. У него изворотливый и острый ум. Вот уж про него не скажешь: «Старый черт!»
А вот и мой дом! Еще издали я увидел, как ярко светится окно справа от моего, темного, словно насупившегося. Лукин не спит! Гости, что ли, у него?
Я поднялся по узкой, уже темной лестнице на четвертый этаж и вошел в длинный коридор, по обе стороны которого из конца в конец тянулись двери. Моя дверь — четвертая справа.
Едва ключ щелкнул в замке один раз, как соседняя дверь распахнулась и в коридор вышел Лукин с полотенцем на плече.