Пляжная музыка

— Можешь остановиться у нас, но отец очень хочет, чтобы ты пожил у него. Он поселит тебя в твоей бывшей комнате.
— Замечательно. Только об этом и мечтал, — съязвил я.
— Джек, он чувствует себя таким одиноким. Сам увидишь. Трудно ненавидеть человека, который так нуждается в сочувствии и так хочет угодить.
— А вот мне нисколечко.
— Тебе не надоело постоянно искать ответы?
— Нет. А тебе не надоело постоянно задавать нелепые вопросы?
— Неужели ты не можешь простить папу с мамой за то, что они такими уродились? — Даллас смотрел на темную ленту дороги, бегущую из Гарден-Сити к маленькому мосту, перекинутому через реку Саванну.
— Да, это единственное, чего я не могу им простить.
— Чудесно, приятель, — мрачно бросил он. — Половина твоих претензий к миру скоро будет решена.
— Следи за дорогой, умник, — произнес я. — Мы въезжаем в родной штат.
Поскольку граница между двумя штатами проходит по Саванне, по сравнению с другими реками она имеет для меня особое значение: один ее берег прощается с Джорджией, а другой приветствует меня в штате, где появились на свет, выросли и усвоили обычаи и диалект нашего края все дети Макколлов.
Но между членами моего семейства протекает и другая, невидимая река, разграничивая те области души, благодаря которым наше братство таит в себе и загадку, и определенные долговременные обязательства. Люди ошибаются, полагая, что мы ближе друг к другу, чем это есть на самом деле. Мы похожи между собой, как бездумно и плохо сделанные копии, однако взаимоотношения с миром у всех у нас абсолютно разные.
Далласу нравится быть южанином: ни к чему другому он и не стремится. И это сузило его мир до размера круга радиусом в сто миль от места, где он родился. Он держится с серьезностью, чего остальным братьям не позволяет нервная система. Из всех нас только Даллас выбрал самый традиционный и, соответственно, самый безопасный путь. Всю свою жизнь он восхищался людьми, которые либо становились церковными старостами, либо служили в городском совете, либо управляли финансовыми потоками в «Юнайтед вей»  [60]. Люди доверяют ему, потому что он избегает крайностей. Его голос — это голос благоразумия в нашем страстном безбашенном семействе, где визг считается оптимальной формой спора, а крик — непременным атрибутом диалога.
Вытянув руку, я ухватил брата за шею. Мышцы его напряглись, и он сморщился от боли. Хотя Даллас имел репутацию человека, обладающего особым даром заключать мирные соглашения и регулировать внутренние разногласия, я знал, что это обычные адвокатские штучки. Мало-помалу он завоевал себе репутацию уравновешенного человека, за что заплатил непомерно высокую цену в виде оптовых закупок антацидов. Так, видимое спокойствие далось ему не без помощи маалокса  [61]. Хотя Даллас и пробрался в профессию обманным путем, напустив на себя вид выдержанного и невозмутимого человека, он прекрасно понимал, что меня ему не одурачить. Он страстно желал занять место рядом с самыми здравомыслящими людьми нашего города, но путь к его сердцу можно было найти, только сумев разжечь там огонь.
Я жадно вдыхал деревенский воздух, когда мы миля за милей уносились все дальше от промышленных выбросов, растворенных в лучах яркого солнечного света над Саванной.
Меня окутала волна пронизанного солнцем шелковистого воздуха, и я, закрыв глаза и дав возможность химии времени вернуть мне гонимые прочь призрачные сцены моей потерянной юности, почувствовал запах детства, подкравшегося ко мне в сладкой полудреме. Когда автомобиль проехал по острову Гарбейд и впереди показался перекинутый через реку Броуд-Плам длинный изящный мост, я в нетерпении подался всем телом вперед, а потом непроизвольно расслабился, словно разложенный у бассейна шезлонг. Поскольку даже красота имеет свои пределы, я всегда буду ощущать себя пленником этих роскошных, благоухающих широт в окаймлении пальм и соленых болот, на тридцать миль тянущихся вдоль речных берегов и переходящих в низинные архипелаги с севера и юга, которые кончаются Атлантическим океаном. Эта низменная земля оставила на мне такой же глубокий отпечаток, как выбитая на медной монете голова античного правителя. И земля здесь пахнет так, словно сюда по розовой воде, заросшей зостерой  [62], вернулась после трудового дня целая флотилия судов с грузом креветок.
 
— Соскучился по запаху? — спросил Даллас. — Ты мог прожить в Риме хоть тысячу лет, но, бьюсь об заклад, так и не перестал бы скучать по запаху наших отмелей.
— У Рима свои запахи.
— Тебе еще не надоел твой образ жизни? — поинтересовался Даллас. — Трудно что-то наладить, будучи постоянно в разъездах.
— Моя жизнь идет в другой части мира, — сказал я. — И здесь нет никакого греха.
— Хочешь сделать из Ли итальянку?
— Да, черт возьми! Именно этого я и хочу.
— Привез бы лучше девочку сюда. Мы ее за пару недель обучим. Станет настоящей деревенской девчонкой.
— Ты выглядишь полным идиотом, когда разыгрываешь передо мной роль парня с Юга.
— Этого я и добивался. Хотел узнать, по-прежнему ли ты писаешь кипятком от моих приколов, — шутливо ущипнул меня за плечо Даллас.
— Даллас, это уже не приколы. Я начинаю подозревать, что это жизнь.
— Я южанин до мозга костей, — заявил Даллас, бросив взгляд в мою сторону. — И в отличие от тебя не стыжусь этого.
— Тебе лучше знать, — сказал я и поспешно сменил тему: — Как мама выглядит?
— Как после автокатастрофы, — процедил он сквозь зубы.
— И как все это воспринимают?
— Замечательно, — с издевкой произнес Даллас. — Мама умирает от рака. Что может быть прекрасней?
Больница была расположена в живописном месте на берегу реки Уотерфорд, но внутри стоял вполне типичный для этих американских заведений запах антисептика. Стены коридоров были увешаны рисунками школьников, стариков и сумасшедших, явно злоупотреблявших мелками и красками во время трудотерапии. Последние двадцать четыре часа я прилагал титанические усилия думать о чем угодно, только не о здоровье матери. Прошлое было для меня страной, бесплатные поездки в которую необходимо было сократить до минимума. Когда мы вошли в комнату ожидания, где на молчаливое дежурство собралась вся семья, мне показалось, что я ступил на минное поле.
— Всем здрасьте, — произнес я, ни на кого не глядя. — Давненько не виделись.
— Меня зовут Джим Питтс, — послышался незнакомый мужской голос. — Муж вашей матери. Не имел удовольствия познакомиться.
Я обменялся рукопожатием с новоявленным отчимом, почувствовав сильное головокружение, словно очутился на чужой планете с такой разреженной атмосферой, что птицы здесь не могут ни летать, ни петь.
— Как поживаете, доктор Питтс? — сказал я. — У вас хороший вкус в том, что касается женщин.
— Ваша мать будет очень благодарна, что вы приехали, — ответил доктор.
— Как она? — поинтересовался я.
Лицо доктора приняло сначала смущенное, а потом испуганное выражение, и я понял, что этот высокий седовласый человек, говоривший красивым баритоном, вот-вот расплачется. Когда он попытался заговорить, но не смог, это лучше всяких слов сказало мне об ужасном состоянии моей матери. Внешне доктор был более мягкой, как бы приглушенной версией моего отца, но когда я позднее упомянул об этом в разговоре с братьями, оказалось, что никто из них никакого сходства не заметил. Два года назад доктор и Люси сбежали, точно подростки, не дав даже просохнуть чернилам на свидетельстве о разводе. Мои братья не подпускали доктора Питтса к себе, по-прежнему рассматривая его как нежелательное дополнение к их семейному кругу. Он был похож на человека, больше всего ценящего постоянство и предпочитающего иметь синицу в руке, нежели журавля в небе.
 
— Остальные мальчики называют меня доктором, — произнес он. — Прошу вас, зовите меня Джим.