Демидовы

— Нижайшим образом просили не гневаться и принять подношение, ваша светлость… И отобедать просили чем бог послал.
— Пойдем, Татищев, — хмыкнул князь. — Отведаем, чего господь Демидову посылает.
Только к вечеру четверка взмыленных копей привезла гроб к часовне на высоком берегу Чусовой. Сопровождали его Крот и четверо стражников. Перепуганный священник сидел на телеге.
— Рядом с Пантелеем могилу копайте! — приказал Акинфий и шагнул в часовню.
— Последнюю отраду… последнюю надежду за что отобрал, господи? — запавшие глаза смотрели на иконы, были сухими и злыми. — Пошто я в одиночестве мучаюсь, жилы рву? Что мне заводы энти, богачество? Как жить дальше, господи, надоумь… — Акинфий облизнул пересохшие губы, прислушался. — Если ты есть, господи, пошто допускаешь, чтобы души невинные и праведные страдали и гибли? Пошто жестоким да лживым удачу даруешь, а добрых да чистых на мучения обрекаешь? Нешто в этом смысл житья нашего?
В часовню бесшумно вошел Крот, оглянулся назад. Рука легла на рукоять ножа. Вот она, спина Акинфия, прямо перед ним.
Но не хватило решимости, безвольно упала рука.
— А может, тебя и нет вовсе, господи? Молимся, а кому и сами не ведаем? — вдруг громко спросил Акинфий.
Крот даже пошатнулся от такого богохульства, мелко перекрестился. Акинфий оглянулся и, увидев приказчика, бросился на него, сдавил горло железными руками, повалил на пол:
— Кто это, кто сделал, говори! Евдокия? А убивал кто? Ты?!
— Смилуйся, Акинфий Никитич! Христом-богом молю! — захрипел Крот.
— Нет Христа! Нет бога! — рявкнул Акинфий. — Говори, Евдокия?
— Ничего не знаю, Акинфий Никитич… Раз только выспрашивала, куды ты но ночам ездишь. Насилу отбрехался.
— А в Петербург донос написал кто? Тож она?!
— Разрази меня гром, Акинфий Никитич, не ведаю! О-ой, задушишь…
Акинфий чуть ослабил хватку, и Крот тут же выскользнул, бросился вон из часовни. Акинфий опустил голову, простонал:
— О-ох, Евдокия, Евдокия… Что же ты натворила?..
Плавильных дел мастер Гудилин переминался перед столом.
— Стало быть, ни о каком серебряном руднике ты не знаешь? — спрашивал его Татищев, а князь Вяземский сидел в стороне и, казалось, дремал.
— В глаза не видывал и слыхом не слыхивал! — решительно замотал головой Гудилин. — Наше дело железо исправно выплавлять. Чтобы кажная крица должного весу была и без пузырей.
— Знаем, знаем твое дело, — поморщился Татищев. — Ступай…
…Потом перед столом каланчой торчал швед Стренберг, невозмутимо посасывал потухшую трубочку.
— И о том, что хозяин тайно серебро чеканит, ничего не ведаешь?
— Это не есть мой работа. Мон работа есть железо.
— Может, от других работных людей слыхал?
— Я другой языки не слушаю. Лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать других, — с достоинством ответил Стренберг.
…Потом спрашивали Ивана Детушкина, который в подвале выплавлял серебро. Тот пучил на Татищева глаза и гудел:
— Да ежели б я прознал про серебро, уж я бы сразу… Нешто я без понятия? — И он закрестился.
— А ну как прикажу тебя сейчас пороть, пока правду не скажешь? — начал терять терпение Татищев. — Ведь врешь все, бестия!
— Порите, воля ваша.
— Ступай прочь, разбойник!.. Надобно, ваша светлость, непременно осмотреть сверху донизу всю башню, кою Демидов строит, — обернулся Татищев к Вяземскому. — И непременно объехать все рудники.
— Ездили уж, искали… — лениво отозвался князь. — Я те, голубчик, не царская борзая, чтоб по углам нюхать.
— А что же герцогу Бирону докладывать будем?
— А то и доложу: был, да не нашел. Пущай он Демидова в Петербург вызывает да самолично пытает. У него на то права.
— Да герцог прежде с нас головы снимет! — вскричал Татищев.
— Бог даст, не снимет. И не ори на меня, голубчик, — так же лениво продолжал Вяземский. — Тебе на меня орать не положено. Я на тебя орать могу, а ты не моги. И позволь тебе, генерал, дать совет: не суйся ты в демидовские дела так рьяно.
— Прошу прощения, ваше сиятельство, — обиделся Татищев, — я не суюсь, а выполняю светлейшего герцога распоряжение.
 
— Охо-хошошки… — Вяземский перекрестил рот. — Герцог он, конечно, светлейший… А Елизавета Петровна, великого Петра родная дочь, грустит, всеми покинутая…
— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.
— А как хошь, так и понимай, что уже тут приказывать. И еще тебе говорю, генерал: с Демидовым в свару не лезь. А что, обедать скоро ли подадут?
Только на четвертый день поздним вечером появился в Невьянске Акинфий. Грохоча сапогами, прошел через вестибюль, поднялся по лестнице.
Евдокия не спала. Напряженно прислушивалась к шагам и голосам. Вот дверь в спальне отворилась и медленно вошел Акинфий. Остановился перед широкой кроватью под балдахином и, будто окаменев, впился страшным взором в жену. Евдокия не выдержала, затряслась, поползла с кровати, путаясь в простынях.
— Акинфушка… благодетель… прости Христа ради… — Она обнимала его заляпанные грязью сапоги, умоляла: — Прости… Ить ты супруг мой, Акинфушка. Мой… мой…
— Купила ты меня за деньги, да, видно, не всего!
Акинфий оттолкнул жену и вышел из спальни. Спустился вниз, позвал громко:
— Эй, кто-нибудь!
— Тут я, Акинфий Никитич! — вынырнул Лиходеев.
— Гости завтра уезжать будут?
— Завтрева, батюшка! Князь велел с утра карету заложить.
— Хорошо. Как они из дома-то выйдут, так ты сразу дом и подпали.
— Да ты в своем уме, батюшка?! — ужаснулся Лиходеев.
— Делай, что велено, не то шкуру спущу! Только наперед людей выведи. И сена поболе накидай, чтоб горело хорошо! — С этими словами Акинфий сорвал с вешалки волчью шубу, бросил ее на пол и завалился спать.
— А с добром как быть? Ить добра полон дом! — запричитал Лиходеев.
— Делай, как велено, — выдохнул Акинфий и закрыл глаза.
Утром у парадного крыльца толпились бабы, детишки, старики.
Княжеский экипаж был уже запряжен четверкой холеных коней, четверо верховых демидовских стражников гарцевали разом. Слуги выносили и ставили в карету короба, тюки, лари.
И вот вышли из дома Вяземский с Татищевым, а следом Акинфий.
— Прощай, Демидов. — Князь легонько обнял его. — Я не в обиде. За подарки спасибо превеликое. И собирайся следом за нами в Санкт-Петербург. Предстанешь пред светлейшие очи герцога Бирона. — Князь в некотором смущении развел pyками.
— Коль надобно, предстану.
— Да… — с явной неохотой продолжил Вяземский. — Надобно на твоих заводах кабаки открыть. И не спорь! То высочайшее повеление. Не нашего ума. Все! — прервал он сам себя.
Вдруг испуганный крик раздался в толпе, и люди шарахнулись в стороны от дома, горохом посыпались с крыльца.
— Пожа-а-ар!
Пламя полыхнуло из-под крыши в одном месте, в другом. Со звоном. стали лопаться стекла, в проемах окон заметались рыжие хвосты.
— Коней запрягайте-с! Бочки иде?! Воды-и!
Люди метались, бестолково кричали, и только Акинфий с каким-то удовольствием молча наблюдал за пожаром.
— Что же ты столбом стоишь? — вскричал князь. — Командуй пожар тушить!
— Пущай горит, ваша светлость, — равнодушно ответил Акинфий.
— Да ты что, Демидов! Это же сколько добра по ветру!
— Добро, конечно, жалко, князь. Только посудите сами, кто ж после ваших милостей там жить согласится?
До князя и Татищева дошел смысл сказанного, но оба предпочли сделать вид, что намека не поняли.
— Прощевай. Бог даст, в Санкт-Петербурге свидимся. — Князь первым полез в карету.
 
…Демидовские домочадцы стояли напуганной, притихшей толпой. Со страхом смотрели на пожар. За спиной Евдокии появился Крот. Она глянула на него мельком, процедила с ненавистью:
— Уйди с глаз долой, диавол.
— Вы шибко-то не переживайте, што сорвалось. Он в Питенбурх собирается. Авось обратно-то и не вернется. От Биро-на отбояриться не просто…