Молиться за Рэйн (ЛП)

Глаза Рэйн расширяются, когда она замечает очертание моего полутвердого члена, облепленного мокрой тканью боксеров.
Может быть, его имя и красуется у нее на спине, но именно из-за меня ее соски напрягаются под тканью его майки.
Я снимаю джинсы и засовываю большие пальцы под пояс трусов. Когда начинаю стягивать их вниз, Рэйн зажмуривает глаза и визжит. Бросив ком с мокрой одеждой на пол, она хватается за края баскетбольных шорт и дергает их вниз. Майка достаточно длинная, чтобы прикрыть ее задницу, но, когда она наклоняется, чтобы выйти из шорт, мне открывается отличный вид на ее полные, идеальные сиськи.
— Вот! — пищит она, протягивая мне с закрытыми глазами блестящую голубую ткань. — Надень это!
Я смеюсь, бросая свою мокрую одежду в кучу у ее ног. И когда иду ей навстречу, на мне нет ничего, кроме самодовольной ухмылки, я на сто процентов уверен, что она даже не помнит лицо этого гребаного говнюка. По крайней мере, сейчас. Черт возьми, судя по тому, как она краснеет и кусает свою пухлую нижнюю губу, когда я подхожу, она, возможно, забыла даже свое собственное имя.
Забираю шорты из ее рук и не торопясь надеваю их, наслаждаясь моментом. Как только они оказываются на месте, прочищаю горло, побуждая Рэйн открыть глаза. Я вторгся в ее пространство, подойдя слишком близко, поэтому ей приходится запрокинуть голову, чтобы посмотреть на меня. Микроволновка издает сигнал о готовности, но никто из нас не обращает на это никакого внимания.
— Спасибо.
Ее взгляд падает на мою грудь. И я понимаю, на что она смотрит. Я вижу, как она считает.
— Тринадцать?
Это моя первая татуировка. Тринадцать рваных отметин, прямо над сердцем. Обычно, когда девушки спрашивают о ней, я просто выдумываю какую-нибудь хрень. Типа, тринадцать — мое счастливое число. Или день рождения моей мамы тринадцатого августа. Или это количество пасов, которые я бросил, и благодаря чему наша школьная команда выиграла в чемпионате штата.
Но Рэйн не будет трахаться со мной, что бы я ей не ответил, по крайней мере, не в этом доме, поэтому я решаю сказать ей правду.
— Это количество приемных семей, в которых я был.
Услышав мое признание, она никак не реагирует. Просто продолжает дальше рассматривать мое тело.
— А что насчет этой?
Она смотрит на изображение розы и кинжала на моем правом плече, как раз над пулевым ранением. Я смеюсь.
— Ты когда-нибудь слышала песню «Eurotrash Girl»?
Рэйн кивает и смотрит на меня снизу вверх.
— В одном куплете поется о том, что парень, находясь в Берлине сделал татуировку розы и кинжала, так что однажды в выходные, когда мы с друзьями приехали на поезде в Берлин на Октоберфест, мы все сделали такие татуировки.
— Ну, я почти уверена, что еще в Берлине он подцепил лобковых вшей. — Рэйн морщит нос и смотрит на меня косым взглядом. — Или это было в Амстердаме?
— Нет, кажется, в Амстердаме он продал свою плазму.
— Точно. — Она усмехается. — И потратил все деньги на трансвестита.
— Это случается с лучшими из нас. — Я пожимаю плечами, вызывая у нее очередной смешок.
— А что за история кроется здесь? — Ее взгляд скользит вниз, к моему локтю.
Я переворачиваю руку, показывая рисунок целиком, и фыркаю от смеха через нос.
— У меня был приятель, который не позволял своему татуировщику и близко приближаться к локтю, потому что где-то услышал, что это самое болезненное место. Поэтому как-то раз мы были вместе в салоне, и пока он набивал татуировку на бицепсе, я нанял другого художника, чтобы он набил мишень прямо на моем локте. Мне просто захотелось побыть мудаком.
Рэйн смеется, и наконец-то улыбка достигает ее глаз.
— Тебе было больно?
— Как суке.
Вода с одежды, лежащей на полу, стекает к моим босым ногам, пока глаза Рэйн пожирают истории, запечатленные на моей коже. Я хотел использовать свое тело, чтобы поиздеваться над ней и подразнить, но вместо этого она читает меня, как открытую книгу. Когда ее взгляд скользит к татуировке, на которой изображен увядающий цветок лилии, я понимаю, что никогда не чувствовал себя более уязвимым.
 
— А здесь больно? — Она дотрагивается до него кончиком своего холодного пальца и проводит им вниз по стеблю, набитом на моем боку.
— Да. — Я сглатываю. — Каждый гребаный день моей жизни.
Ее брови сходятся вместе, когда она осматривает мою кожу на наличие каких-либо шрамов или отметин. Нежные пальчики скользят по опущенным розовым лепесткам, по одному на каждый месяц ее короткой жизни.
— Лили была моей сестрой. — Я даже не знаю, зачем ей это говорю. Может быть, для того, чтобы она, бл*дь, перестала меня так трогать.
Рэйн поднимает голову, но пальцы не убирает. Вместо этого она прислоняет ладонь к рисунку, закрывая его словно бандаж.
— Мне очень жаль. — В ее больших голубых глазах читается неподдельная искренность, а в голосе слышится боль. И я понимаю, что она не просто мне сочувствует. Она мне соболезнует.
Микроволновая печь снова издает сигнал о готовности, и я не могу быть более благодарным за то, что нас прервали.
— Шоу окончено, — бросаю я через плечо, направляясь к пищащей технике.
Когда открываю дверцу, мое лицо обдает облаком пара. Положив пакет с разогретой капустой брокколи на стол, я разворачиваюсь, чтобы достать из морозилки остальные составляющие нашего ужина.
— Ты же будешь корн-дог?
Я беру упаковку сосисок в кукурузном тесте, пару колбасок и несколько яично-сырных бисквитов. Затем разворачиваюсь к Рэйн и вижу, как широко открыт ее рот, мне сразу хочется что-нибудь в него засунуть. Еда подойдет. Мой язык подошел бы гораздо лучше. Мой член был бы гребаным идеалом.
— Приму это за «да», — ухмыляюсь я.
Она моргает, и все эмоции сходят с ее лица, затем она сгребает кучу мокрой одежды с пола, невольно снова краснея передо мной. Я смеюсь, наблюдая, как она убегает в дальний угол кухни, где находится прачечная.
Возвращая свое внимание к микроволновке, я стараюсь не думать о покалывании, оставшемся на моей коже в том месте, где только что Рэйн касалась меня своими холодными пальчиками. Глухой металлический лязг и жужжащие звуки, доносящиеся из стиральной машины, дают мне понять, что Рэйн вернулась. Она молча становится рядом со мной, наши желудки урчат в унисон, пока мы наблюдаем за тем, как мясные полуфабрикаты вращаются под галогенными лампами.
Затем один громкий раскат грома, сотрясающий стены, останавливает весь процесс. Под яркую вспышку и грохот дом погружается в темноту. Вращение прекращается. И когда-то мигающие цифры на микроволновке исчезают навсегда.
— Дерьмо. — Я открываю дверцу и достаю нашу еду. Она все еще холодная, но, по крайней мере, кажется размороженной.
Через разбитую заднюю дверь в дом врывается поток ветра, заставляя Рэйн вздрогнуть и скрестить руки на груди.
Я собираюсь спросить, есть ли у ее парня камин, но в последний момент останавливаю себя.
— В этом доме есть камин?
Она кивает, глядя на свой корн-дог так, словно это ее любимый член семьи, который подключен к аппарату жизнеобеспечения.
— Все наладится, — поддразниваю я, сжимая ее плечо. За что получаю шлепок по руке.
Черт, как же больно. Я делаю мысленную заметку позже попросить ее снова залатать меня. Пулевое ранение начинает пульсировать, как сумасшедшее.
Схватив зажигалку, брокколи и бутылку водки, я выхожу из кухни вслед за Рэйн, сосредоточив свой взгляд на ее круглой попке, а не на имени, что красуется на ее спине. Гостиная со сводчатым потолком обставлена клетчатой мягкой мебелью и украшена головами животных. Не совсем в моем вкусе, но камин хороший. Он большой, каменный, и внутри лежат настоящие дрова. Это вам не липовый камин с газовой горелкой.
 
Освобождаю руки, ставя на него все содержимое, и беру со столика журнал «Филд и Стим» (прим. пер. — журнал об охоте и рыбалке). Вырвав несколько страниц, я скручиваю их в трубочку и поджигаю конец. Рэйн садится, скрестив ноги, на ковер рядом со мной, старательно пряча майку между ног. В одной руке она держит корн-дог, а в другой — бисквиты.