Небо на земле (СИ)

***
К воскресенью шарик так и не нашёлся. Вечером расстроенный Пашка положил его осиротевшего собрата в карман куртки, крикнул с порога: — Ма, я гулять! — и ушёл на уговоренную неделю назад встречу. «Только бы у него всё получилось!» — чтобы наконец-то можно было расслабиться, и душа избавилась от беспричинного ползучего страха, поселившегося в ней с вечера пятницы.
— Здрась… Привет!
— Привет.
«Я жутко соскучился!» — Пашкина улыбка просияла в сто тысяч солнц.
«Я тоже», — а вот Герман до сих пор старался держать под контролем выражение любых чувств, даже радости.
— Закончил с делами?
— Да. Дико непривычное состояние: когда больше не надо гнаться за миражами.
— Если ты знал, что бизнес — миражи, то зачем гонялся?
— Это я теперь знаю. А ещё полгода назад они казались мне единственной реальностью. Куда пойдём?
— Прямо, — важно-то не место и не направление, а компания.
Дыхание близящейся зимы высушило асфальт, превратив мелкие лужицы в тёмные слюдяные оконца. Пашка задумался над тем, как бы половчее озвучить пропажу половинки авантюринового подарка, и совсем перестал обращать внимание на дорогу под ногами.
— Ой! — земля вдруг вообразила себя норовистой лошадью.
— Осторожнее! — Герман вовремя подхватил падающего спутника под локоть, но и сам охнул как от резкой боли.
— Спа… Эй, что с тобой?
— Ничего смертельного.
Да? Почему же тогда он так бережно ощупывает левое плечо?
— А несмертельного?
— И несмертельного тоже.
Пашка с подозрением сощурился.
— Вообще-то, это моё выражение лица.
— Вообще-то, обычно ты не юлишь, отвечая на прямой вопрос.
Герман состроил скучную гримасу «чем бы дитя не тешилось» и неохотно снизошёл до конкретики: — Пустяки, бандитская пуля. Прошла навылет сквозь мягкие ткани, кость не задета. Так тебя устроит?
У Пашки от щёк отхлынула вся кровь: — В каком смысле «пуля»?
— В буквальном. Пойдём, что стоять на ветру? Так вот, помнится, я как-то упоминал о неких серьёзных людях, привыкших к «стилю девяностых». Ты ещё тогда обвинил меня в паранойе. В эту пятницу я наконец заключил с ними паритетное соглашение, но отыграть назад приказ они не успели. Или не захотели успеть. В любом случае, покушение провалилось, мне принесли извинения — не только словесные, как ты понимаешь — и заверили, что инцидент больше не повторится. Царапина совершенно незначительная, я остался в выигрыше по всем фронтам, и нет смысла придавать происшедшему особое значение.
Пашка сгорбился, затолкав руки ещё глубже к карманы. То, что для Германа пустяк, для него самый страшный кошмар. Только объяснять и пытаться не стоило: не понял бы, посчитал паникёром и слабаком. Оставалось только сделать вид, будто он, Пашка, придерживается такого же мнения, и продолжать разговор.
— А я шарик потерял. Тоже в пятницу.
Вместо того, чтобы отпустить ожидаемый ехидный комментарий, Герман после короткой паузы совсем не в тему сказал: — Давай-ка прогуляемся к вашему торговому центру — я там машину оставил. А потом съездим кое-куда: как раз успеет стемнеть.
Низкая посадка «ауди» мало годилась для поездок по грунтовкам, поэтому Пашка очень удивился, когда автомобиль свернул с трассы на укатанную просёлочную дорогу. Впрочем, заезжать далеко в поля Герман не стал, остановившись ровно на том расстоянии от асфальта, где не мешали ни отсветы фар, ни гул двигателей.
— Выходи, приехали.
Ледяной ветер пробирал до костей, и звенела под ногами замёрзшая бесснежная земля.
— Смотри.
Пашка поднял лицо к чёрному, новолунному небу и забыл о холоде, сорвавшись в головокружительную звёздную пропасть.
— Раньше в такие моменты я всегда вспоминал, что миллиарды миллиардов лет назад те атомы, которые ныне составляют тело Германа Стрельникова, были частью галактического газопылевого облака. Получается, в каком-то смысле, дальнее родство и с Полярной, и с Плеядами, и с туманностью Андромеды. То есть я не бессмысленная микроскопическая букашка, копошащаяся на поверхности затерянного в глубинах космоса каменного шарика, а важная, равноправная часть вселенной, — Герман немного помолчал. — Когда-то ты спросил, зачем ты мне. Так вот, с момента нашей встречи чувство, будто я смотрю на звёзды, со мной всегда. Пока между нами протянута невидимая ниточка — я точно знаю, что не напрасно копчу небо. Не бойся разлук: в мире людей нет ничего, способного принудить меня оставить тебя в одиночестве. До тех пор, пока ты сам этого не захочешь.
Ну почему Пашка не умел красиво, точно и ясно собрать воедино бессвязные, носом хлещущие слова и мысли?! Но он мог шагнуть и обнять, прижаться губами к губам, взяв в свидетели все-все звёзды, планеты, туманности: в горе и радости, в бедности и богатстве…
— Поедем к тебе?
***
Знаешь, я никогда не придавал особого значения боли. Ну, то есть приятного в ней нет ни грамма, но, с другой стороны, «болит — значит живой». Прабабкины слова; она никогда меня не утешала, даже когда я в семь лет упал с дерева и сломал руку. Так вот, я знаю, что будет больно. Мне не страшно. Просто понимаешь, я не умею объяснить, не могу сообразить, как можно по-другому рассказать тебе, чтобы ты поверил: я — твой. Я ни о чём не пожалею. Я никогда не предам.
— Звёздочка моя, что ты?.. Нет-нет-нет!
— Почему? Я хочу!
— Это больно, я не могу сделать тебе больно.
— Пожалуйста, я не боюсь, мне нужно, мне важно, чтобы ты знал…
— Я знаю, хороший мой, я всё-всё знаю, ш-ш, не надо. Обещаю тебе: когда-нибудь, только не сейчас, ладно?
— Ладно.
Осторожничаешь, да? Думаешь, рано или поздно чувства перегорят и чем меньше нам придётся забывать, тем лучше? Что ж, я тоже обещаю тебе: пока от меня хоть что-то зависит, этого не будет.
***
— Держи, — на обратной стороне жёсткого прямоугольника обычной деловой визитки были крупно написаны десять цифр. — Условия следующие: никаких глупостей, бессмысленной болтовни и дублей. Если я не отвечаю сразу, значит занят. Освобожусь — позвоню или напишу, напоминать мне не нужно. Всё понятно?
— Ага, — Пашка ещё раз пристально всмотрелся в надпись, пытаясь сразу запомнить, и убрал визитку в карман. — Но, вообще, мы же послезавтра увидимся?
— Обязательно. Всё, бегом домой, пока мать не принялась морги обзванивать.
— Скажешь тоже — морги, — фыркнул Пашка. — Спокойной ночи.
— Тебе тоже крепко спать сегодня.
Из-за пожелания или из-за реакции нервной системы, но Пашка не запомнил, как уснул, и проснулся сам, за пять минут до звонка будильника. Блаженно улыбнулся в осеннюю утреннюю темноту: его нисколько не расстраивали ни холод на улице, ни два часа до рассвета, ни начало второй четверти.
Собрался он быстро, позавтракал и от нечего делать решил выйти в школу пораньше. Глядишь, на ходу получится решить важный, с самого момента пробуждения ребром стоящий перед ним вопрос: позвонить и сказать «Доброе утро!» — это глупость и бессмысленная болтовня или всё же нет? Аргументов по первому положению существовало множество, но их все на голову разбивал один-единственный довод: «Хочу его слышать». У самого школьного крыльца Пашка решился и, затаив дыхание, набрал номер.
Трубку сняли чуть ли не на середине первого гудка.
— Слушаю.
— Привет, — в горле вдруг резко пересохло. Идея со звонком больше не казалась умной. — Я… я просто сказать «Доброе утро», — он зажмурился, ожидая неминуемой словесной взбучки за нарушение условий.
— Доброе, — Герман не спешил выражать неудовольствие.
— Я вот в школу иду… Пришёл. Почти.
— А у меня оперативка через три минуты. Ты удачно попал.
— Правда? — То есть, он не сердится? — Здорово! Я не буду больше отвлекать, честное слово, только можно мне вечером позвонить?
— Звони. Около семи у нас заканчивается рабочий день, и я могу говорить свободно.