Ничто не случайно
Когда Стью пристегивал нашего первого пассажира, тот сказал:
– Хочу чего-то необыкновенного.
Как только мы начали выезжать на полосу, к кабине подошел один из мужчин и сказал негромко:
– Этот парень известен в нашем городе как большой удалец. Когда будет высоко, переверни его вверх ногами пару раз, о'кей?
В каждом городе, где мы работали, главным участником представления была водонапорная башня. Для нас водонапорная башня стала действительно символом Города, каковым она была для тех, кто жил в ее тени. Оказавшись в воздухе над городом, в окружении солнца, ветра, кожи и тросов биплана, наши пассажиры впервые в своей жизни смотрели на водонапорную башню сверху, читая на ней в очередной раз большие черные буквы названия своего города.
В Кахоке я внимательно изучал всех своих пассажиров и заметил, что каждый из них пристально и подолгу смотрит на верхушку водонапорной башни, а затем на дорогу, которая уводит от нее за горизонт. Когда я увидел это, во время каждого полета я начал делать небольшой круг почета вокруг этой сияющей постройки с четырьмя колоннами и восьмифутовыми буквами КАХОКА. Подняться над ее уровнем значило для любого жителя города совершить что-то незабываемое.
К концу дня мы прокатили девятнадцать пассажиров.
– Я не устану повторять, Стью, – сказал я, когда мы шли в темноте в направлении города, – что здесь нам везет, и мы возьмем свое!
Мы прикончили свои гамбургеры в баре «Орбита» и вышли в темный сквер. Магазины были уже закрыты, и тишина медленно плыла над городом, как туман сквозь ветви больших вязов.
В парке находилась эстрада с покатым навесом, перед которой располагались ряды безмолвных деревянных скамеек, увенчанных тишиной и спокойствием теплой летней ночи. По пути нам попался универмаг «Сейб», магазины, днем торгующие всякой всячиной, гостиница, в фойе которой под потолком вращались лопасти больших вентиляторов. Если бы мне пришлось заплатить по одному доллару за каждое изменение, которое произошло в этом городишке с 1919 года, от сегодняшнего заработка осталось бы еще целое состояние.
Мы шагали по безлюдным тротуарам, возвращаясь на свое поле, и слышали смутные отголоски музыки, которые долетали иногда из домов вперемешку с желтым электрическим светом.
Безмятежность Кахоки не распространялась, однако, на ее комаров. От их жужжания становилось не по себе, а может быть, и еще хуже. В конце концов я изобрел метод «Б» для спасения от комаров, который требовал от того, кто желал спастись, залезть полностью одетым в спальный мешок и накрыть голову шелковой накидкой, оставив только едва заметную щель для воздуха. Метод работал довольно эффективно, хотя он не спасал от сверхзвукового рева тысяч маленьких крыльев.
Мы проснулись с первыми петухами, как раз тогда, когда комары отступают перед наступлением нового дня.
Я встал и добавил в мотор две кварты масла, осмотрев его как следует – приближающийся день обещал быть напряженным. Едва я успел закрыть крышку обтекателя, как неподалеку на поле остановилась машина, подняв на грязной дороге облако мелкой пыли.
– Вы этим утром еще будете летать с теми, кто желает покататься?
– Конечно, мадам. Все готово к тому, чтобы завести мотор лично для вас.
– Вчера я не успела полетать с вами и очень боялась, что вы можете улететь…
У меня не осталось сомнений в том, что она – учительница. В ее словах слышалась такая уверенность и власть, которая приходит только после вбивания в течение сорока лет истории Соединенных Штатов в головы десяти тысяч студентов колледжа.
Ветер, дувший утром над городом со скоростью девяносто миль в час, растрепал ее серебристо-голубоватые волосы, но она не обращала на это внимания. Она смотрела вниз на Кахоку и вдаль на горизонт, где виднелись окрестные фермы, в точности как ребенок, полностью забыв о том, где она находится и почему.
Через десять минут она вручила Стью три однодолларовые купюры, поблагодарила нас обоих и уехала, оставив на дороге медленно тающий шлейф летней пыли.
Вот это и есть настоящая Америка, думал я. Вот что такое подлинная центральная Америка, характер жителей которой по-прежнему напоминает о первых поселенцах, живших здесь сотни лет назад.
– Что ты об этом скажешь? – спросил Стью.
– Думаю, что нам предстоит неплохой денек, если желающие полетать начинают появляться так рано.
– Как ты оценишь их число? – спросил я, направляясь к городу и к завтраку. – Сколько пассажиров будет у нас сегодня?
– Я скажу… двадцать пять. Сегодня мы прокатим двадцать пять человек, – ответил Стью, стараясь идти в ногу со мной.
– Не слишком ли мы оптимистичны в это утро? Ясное дело, что сегодня будет хороший день, но не настолько хороший. Мы прокатим восемнадцать человек.
В ресторане к нам присоединился один из наших вчерашних пассажиров по имени Пол, который был владельцем небольшого клочка земли недалеко от дороги, ведущей в город.
– Забежал сюда всего лишь на минутку, чтобы выпить с вами чашечку кофе, – сказал он.
В этот момент я как раз рассуждал о том, что, должно быть, нет ничего более ужасного в мире, чем есть на завтрак остывший поджаренный пончик.
– Я всегда хотел летать, – сказал Пол. – Всегда хотел, но как-то не удавалось до сих пор. Вначале мои домашние были против того, чтобы я приходил к вам. Моя жена отнеслась к этому с неодобрением. Но вчера вечером я преодолел их сопротивление, и вот сегодня, может быть, снова полечу.
Под влиянием пончика мои мысли начали принимать другой оборот. На что был бы похож этот мир, если бы мы все должны были получать разрешение своих жен и семьи для того, чтобы сделать то, что хотим? Если бы для осуществления своих желаний нам нужно было созывать целый комитет советчиков? Был бы это какой-то другой мир, или это тот мир, в котором мы уже живем сейчас? Я отказался верить в то, что это и есть наш мир, и положил остаток пончика в пепельницу.
– Вам нужно прокатить старого Кении. Ребята, он просто с ума сойдет от удивления! Сегодня я приведу его к вам. Приведу его сегодня вечером! Думаю, у вас наберется немалая толпа… просто здорово, что вы прилетели в наш город. Эта маленькая взлетная полоса просто протянулась себе за городом, и никому до нее дела нет. Когда-то у нас был летный клуб с парой аэропланов, но вскоре они всем наскучили, и теперь остался только один аэроплан. Если хотите, можете взяться за его ремонт.
Через несколько минут Пол отправился по своим делам, а мы вышли на июльскую жару штата Миссури. Мимо нас по улочке быстро проехал трактор, его большие задние колеса пели по мостовой.
В половине одиннадцатого наша работа приняла широкий размах. Один молодой человек летал четыре раза, снимая каждый раз по несколько пленок с помощью своего фотоаппарата «Polaroid». Через две недели он собирался уйти в армию, и поэтому тратил свои деньги так, будто собрался расправиться с ними полностью к концу этих двух недель. Я вспомнил о веселой и беззаботной жизни молодых пилотов-камикадзе, погибших совсем недавно… этот несчастный парень будет жестоко разочарован, если ему каким-то образом удастся выжить после первой недели в армии.
Следующим в очереди на полет был фермер-великан, который держал в руках пластиковую сумку, наполненную до краев конфетами.
– Эй, Дик, – обратился он ко мне, прочтя мое имя на ободке кабины. – Сколько ты возьмешь с меня за то, чтобы пролететь над моей фермой так, чтобы я мог высыпать это своим детишкам? До нее девять миль на север, она находится в районе восемьдесят первой станции.
– Ну, это нужно будет пролететь 18 миль… будет стоить… пятнадцать долларов. Это, конечно, очень большая цена, но, видишь ли, когда мы вылетаем за пределы этой местности…
– Вполне подходящая цена. По рукам! Мои дети сойдут с ума, когда увидят, что их папаша летает в небе на аэроплане…
Через пять минут мы оставили позади Кахоку и урчали над мягко вздымающимися холмами и приветливыми полями к югу от реки Дес-Мойнс. Он указывал путь, пока мы не приблизились к белому фермерскому дому в полумиле от дороги.