Засечная черта

– Хозяин, позволь, я тебя сопровождать буду. Под белы ручки поддержу да в чем ни на есть поспособствую, – с готовностью предложил Псырь и после неких раздумий, по-видимому решив продемонстрировать свою проницательность и преданность, добавил: – А ежели моргнешь, так я Анютку эту мигом сюда доставлю, чтоб тебе самому-то по грязи на край деревни не ходить. Только вот я в толк не возьму, отец-благодетель, зачем тебе эта замарашка? Кругом столько девиц и поглаже, и подороднее!
– Не твоего ума дело! – резко оборвал разглагольствования Псыря Никифор. – Придержи-ка лучше язык, а то я его своим собакам быстро скормлю.
Он резко поднялся, оттолкнул рукой жалобно забормотавшего униженные оправдания Псыря и направился к выходу из огромной избы, внешне неказистой, но внутри добротной и почти что роскошной. Никифору не понравились слова и осведомленность холуя. «Донесет, подлец, что я сирот обижаю, девок порчу! Тому же воеводе и донесет. А тот, чтобы добро мое в казну, то есть себе, забрать, сожрет меня и не поморщится! Так что лучше уж, чтобы на меня улики не было, без свидетелей дело сделать и дальше гулять ».
Никифор и сам толком не понимал, почему ему в голову пришла прихоть надругаться над Анютой, но он уже привык себе ни в чем не отказывать. К тому же девка посмела сопротивляться, и теперь Никифора заклинило на мысли отомстить. Он испытывал охотничий азарт и предвкушал самую прекрасную и захватывающую из охот – на человека. Потирая руки, скалясь от возбуждения, Никифор, накинув неприметную серенькую поддевку и надвинув простецкую шапку на глаза, огородами пробрался на край села и сел в засаду за заброшенным сараем, который стоял почти на опушке леса, на пути от конца последней деревенской улицы до Анютиного подворья, несколько лет назад заброшенного. Девка зачем-то перебралась от тетки в старый родительский дом, но это Никифору было только на руку. Он караулил девку, которая вот-вот, после вечерней дойки на теткином дворе, должна была вернуться к себе в избу. Можно было, конечно, нагрянуть к ней во двор, но кто его знает, вдруг к ней припрутся какие-нибудь гости, от той же тетки кто прибежит по срочной надобности, а то и священник, обходящий паству с целью сбора доброхотных даяний, забредет. А тут, на околице, Никифор ее подкараулит, затащит за сарай, и все.
Михась с самого утра, после того как проводил Анюту на всегдашнюю работу, не находил себе места. Противник мог вернуться уже сегодня и попытаться напасть на девушку этим вечером. Дружинник сделал все, что смог, Анюта неплохо освоила ту эффективную боевую комбинацию, которая лучше всего подходила для пресечения предстоящего нападения. Но одно дело – мешок с песком в тренировочном сарае, и совсем другое – реальная схватка. Понятно, что Михась переживал за Анюту. Он и вчера, и позавчера в сумерках выходил за плетень, огораживающий Анютин двор, имея при себе самодельный лук и четыре стрелы с каменными и костяными наконечниками, и крадучись осматривал окрестности.
Удобных мест для засады было три. Михась прикинул, где может укрыться противник, и наметил точки, из которых он сам, предварительно замаскировавшись, мог бы вести прицельную стрельбу, чтобы подстраховать девушку. Дружинник даже провел пристрелку, но результаты ее оставляли, мягко говоря, желать лучшего. Сегодня Михась, разумеется, не мог сидеть сложа руки, в то время как его молодой боец, как он непроизвольно именовал про себя Анюту, выходит один на один с опасным врагом. И как только начало темнеть, дружинник, взяв свое самодельное оружие, отправился к тому месту из трех, которое показалось ему наиболее вероятным пунктом нападения: несколько стогов сена, а за ними – густые кусты. Он вначале хотел идти к полуразвалившемуся сараю на опушке, но в нем с детства твердо сидели наставления, что для засады не следует выбирать одиноко стоящие строения, ибо они в первую очередь привлекают внимание людей и вызывают инстинктивную настороженность.
Дружинник, еще не вполне оправившийся от ран, приписал противнику, действительно опасному в данной ситуации, слишком уж высокие боевые качества, фактически приравняв его к себе. Но когда Михась понял свою ошибку, было слишком поздно. Он уже около часа сидел в кустах, чувствуя, как затекают ноги и спина, вынужденно менял позу, производя недопустимый шум, а ведь раньше он мог неподвижно, без шороха и звука, находиться в засаде день и ночь. Михась наблюдал за стогами, в которых, по его мнению, должен будет укрыться противник. Въезд в село из города был на противоположном конце привольно раскинувшегося села, и леший с Анютой не могли видеть или слышать торжественного прибытия Никифора, поэтому им оставалось только гадать, вернулся он или еще нет.
Смеркалось. Дружинник подумал, что враг сегодня не придет, и уже было решил покинуть свой пост, чтобы сберечь силы до завтрашнего дня, когда, по-видимому, и произойдет схватка, как вдруг с той стороны, в которой находился этот самый полуразрушенный сарай, раздался приглушенный расстоянием дикий и отчаянный девичий визг. Михась вскочил, вернее, с трудом выпрямился и, не отдавая себе отчета в бессмысленности своего порыва, не разбирая дороги, спотыкаясь и шатаясь на каждом шаге, ринулся туда, где попала в смертельную беду девушка, спасшая ему жизнь. Глаза его застилал разноцветный туман, а мозг заполнила черная звенящая пустота, враз погасившая все мысли и эмоции, кроме одной: он погубил Анюту, а вместе с ней – свою честь и жизнь.
Никифор проторчал в засаде уже почти три четверти часа. Хмель постепенно улетучился из его головы, осенняя сырость заползла под сермяжную одежку, надетую им для маскировки вместо привычного теплого полушубка. Никифору стало холодно и скучно, но он твердо решил дождаться проклятой девки и выместить на ней всю злость, и давешнюю, и свежую, накопленную им за время сидения за убогим сараем на сырой земле. А может, стоило воспользоваться предложением Псыря и велеть ему тайно притащить девку в теплое укромное место? Никифор, уже томимый голодом и жаждой, – эх, не догадался захватить с собой баклажку с медовухой! – поколебался в своей решимости сидеть до конца и собрался было ретироваться обратно к веселому застолью, как вдруг из-за поворота тропинки, скрытого изгородью из жердей, служившей препятствием для деревенской скотины, показалась худенькая невысокая фигурка в простеньком, по-девичьи повязанном платочке и длинной рубахе, слишком легкой для осенней погоды.
«Поди ж ты, – зло усмехнулся про себя Никифор. – Даже одежды теплой у этой нищенки нет, а она еще кусаться вздумала, когда я ей великую честь собрался оказать, приголубить и наградить! Ну, сучка, держись!»
Когда она поравнялась с сараем, Никифор, как злой дух, так, во всяком случае, казалось ему самому, внезапно возник у нее за спиной и рявкнул грозным голосом:
– Ну, здравствуй, подлюга неблагодарная!
Анюта возвращалась домой с теткиного подворья в приподнятом настроении. Вчера Михась похвалил ее после этой самой – как же он произносил это слово? – да, тренировки, которая проходила в сарае. В голосе дружинника девушка почувствовала искреннее восхищение и необычайную теплоту. Он, этот сказочный витязь, побывавший за морями, такой умный и добрый, смотрел на нее, как на равную, улыбался ей, жал руку. Девушка почти вприпрыжку летела домой в ожидании скорой встречи с Михасем, которого она... Но Анюта не решалась даже про себя произнести то единственное и оглушительно-радостное слово, отражавшее ее чувства к дружиннику. А еще ее подгонял домой весьма холодный осенний ветерок, от которого совсем не защищала надетая на ней легкая рубаха.
Тетка, увидев ее сегодня в этом летнем наряде, покачала головой, вздохнула и предложила племяннице свою старую теплую шубейку. Но Анюта отказалась наотрез и без всяких объяснений. Ну, в самом деле, не будет же она объяснять, что удар коленом, наносимый сквозь тяжелую плотную ткань, потеряет значительную часть своей силы, тогда как широкий и легкий подол летней рубахи, как это было установлено на мешках с соломой и песком во время этих самых тренировок, совсем не мешает соответствующим движениям. Впрочем, тетка настаивать и не стала, ибо она и так проявила незаурядную самоотверженность, предложив племяннице одежду фактически в ущерб себе самой, ибо пришлось бы ей тогда возиться со скотиной во всем новом, что по деревенским меркам являлось невиданным расточительством.