P.S. Я тебя ненавижу!

Отец постоянно ругался, словно это Эля была виновата, что мать ушла к другому. Она же не знала, что в шкатулке ничего нельзя трогать! Ее за эти серьги чуть не убили. Украшение оказалось подарком, который мать не хотела показывать, но время от времени надевала. Когда не видел отец. Тайное стало явным, чей подарок — открылось. У родителей произошла разборка, и отец выставил мать за дверь. Эля бы тоже ушла, но идти было некуда. Мать жила в другом конце города, там был чужой неприятный мужчина. Уж лучше дома, здесь все знакомо. Пусть и ругающийся папа — родной как-никак человек.
Первые два дня бродила по улицам, потом устала. Возвращалась. Отец ругался. Он стал пить и ругаться. Оказывается, во всем виновата Эля. Это, наверное, все-таки семейная черта — искать виноватых и кого-то наказывать, мстить. Папа тоже не ожидал, что мама так поступит, думал, что их семейная жизнь навсегда. Как Элина дружба с Дроновой. Оказалось, мама думает иначе. Ей было мало того, что у нее есть. И она завела себе роман на стороне. Может, подсказать папе план мести? Чего он так расстраивается? Главное, начать действовать.
  
Глава четвертая
 
Забывчивость
 
Отец сидел на кухне, остановившимися глазами смотрел в телевизор. Там кто-то куда-то шел.
— Ты где была? — уронил он свой тяжелый взгляд на Элю.
— У Машки Минаевой. Она мне с уроками помогла.
Отец на секунду завис, впитывая полученную информацию. Что-то у него там переклинило, по лицу было видно — не понимает.
— Ну, отличница наша, — подсказала Эля. — Такая, с косичкой.
— Ну да, ну да, — забормотал отец. Он не вспомнил. Это было и неважно. — Мать звонила?
Эля выразительно посмотрела на отца. Как она может знать, звонила ли мать, если дома сидит он, а не Эля.
— Чего молчишь? — Он навалился на стол, локтем отодвигая тарелку с холодцом. Прямо еда дня!
— Меня дома не было, я не знаю. — Эля глянула на экран, где уже никто никуда не шел, а все лежали в кровати и молчали.
— Была где? — переклинило отца. Он уронил голову, чуть не задев русыми вихрами остатки закуски.
— В Караганде! — разозлилась Эля. — Шел бы ты спать.
— Ты еще меня будешь гнать, — потянулся отец к Эле, но она сделала шаг в сторону, и он тяжело качнулся на табуретке, едва не потеряв равновесие.
В телевизоре заохали, завозились под тонкой простыней. На актрисе была надета комбинация. Актер оказался в джинсах. Странные у них представления о сексе.
Отец засопел и, звеня тарелками, принялся искать пульт. Все думает, что Эле рано такое смотреть.
Стало скучно. Эля уже собралась уходить, и, развернувшись, вспомнила.
— Слушай! — Даже как-то улыбнуться захотелось. — А ты мать ревнуешь?
Отец засопел громче, полетела на пол тарелка с холодцом.
— Ревнуют одни дебилы убогие! — Отец стал клониться вперед.
Ответ удивил.
— Почему?
— Потому! — Отец пытался встать, но завода на это не хватало. Он чуть подпрыгивал на табурете, заставляя ноги вспомнить, как им разгибаться. — Ревнуют, когда не уверены в себе. А я мужик! Я в себе никогда не сомневался.
Что-то отец не то говорил. Ревность это же из разряда благородных эмоций.
— Ну, так отомсти ей.
— Ничего! — Он все-таки поднялся, уронив нож с вилкой. — Сама придет. Приползет.
Лицо его вдруг преобразилось — брови поползли вверх, глаза округлились, рот дернулся в неуместной улыбке.
— А я ее не пущу.
Он махнул рукой. Попавшаяся на пути чашка падение пережила не столь мирно. Обиделась и раскололась.
— А! — Отец рухнул обратно на стул. — Месть штука тоже глупая. Типа я обиделся, что они поступили неправильно. Ерунда! Ничего я делать не стану. Буду ждать. Пускай все идет как идет. Она вернется. Куда денется?
Отец перестал качаться. Сделал строгое лицо и старательно сфокусировал расползающиеся глаза на Эле.
— Дочь! Что ты тут делаешь? Тебе уже спать пора. Ты ужинала?
Эля тяжело вздохнула и отправилась в свою комнату.
Как же, вернется мать, жди! Если отец продолжит пить, то возвращаться будет не к кому.
Про Сашку не вспоминалось два дня, куда-то он пропал. Пошел, что ли, свои зубы исправлять? Отец пил, и сидеть дома не было никаких сил. Эля прилежно ходила в школу. Минаева на контакт не выходила, разговоры не заводила. Что было странно. Зачем в тот день на крыльце остановила? Топала бы Эля себе и топала. Нет, надо было задержать, тащить в гости, гадости говорить
И вдруг, как из другой жизни, из давно забытого фильма — алгебра, стопка двойных листочков на учительском столе.
— Максимихин! Встань! — грохнула математичка, не успел умереть звонок. — Знаешь, что за такое бывает?
Сашка еще глупо оглядывался, он еще не понимал, хотя мина под его ногами взорвалась, спасения не было.
— «Два» за работу тебе и Дроновой.
— А я при чем? — подняла голову Алка.
Дальше Эля не смотрела, она слушала. Вдруг как-то все сразу вспомнилось — уборка, тяжелая железная ручка, внимательный взгляд Минаевой. Испугалась — сейчас все догадаются. Но вроде пока говорили не о ней… Против воли, против желания посмотрела на класс. Глаза сами нашли Максимихина.
Тот стоял, щурясь, отчего губы невольно обнажили выступающие клыки. Вот-вот кинется.
— Это вы уже разбирайтесь сами! — кипела праведным гневом учительница. — Что стоишь? Получай свою работу! За себя и за Дронову! Это впервые в моей практике, чтобы кто-то крал тетрадь и вносил в нее исправления! Ты бы хоть ручку взял другую.
— Максимихин! Ты чего, совсем с башкой раздружился? — заорала Алка, вскакивая.
— Я ничего не делал!
Не то чтобы Сашка оправдывался. Так сказал, для проформы.
— А что тут делать-то? Ты же возвращался в класс! Забыл?
Народ непонимающе гудел. Эля еле сдерживала торжествующую улыбку. Наверное, Наполеон после Ватерлоо чувствовал себя так же. Победителем.
Чтобы увидеть ее, Минаева развернулась на своем первом ряду. Смотрела так, как будто все знала. А вот это уже не очень хорошо. Со своим правдорубством Минаева сейчас поднимет руку и скажет, что видела — Эля брала у Сашки ручку.
— Давайте вы будете ругаться после уроков, — пыталась перекрыть поднявшийся шум математичка.
Но бесконечные «что?», «что?», «что?» витали в воздухе. Действительность противно шипела: «Ш-ш-ш-што он сделал?» «Ш-ш-ш-што написал?» «За ш-ш-ш-што ругают?»
— Ничего я не исправлял, — гнул свое Сашка.
— А это что? — размахивала листком учительница. — Чернила твоей ручки! Ты возвращался в класс. Сухова! — вспомнила математичка. — Он же ходил за дневником?
— Ходил! — Эля пыталась говорить спокойно, но голос звенел.
Сашка быстро оглянулся. Он все понял. Глаза нехорошо блеснули. Эля глянула на Дронову. Ей нужна была поддержка, хоть кто-то, кто не думал так, как Максимихин.
Алка стояла около учительницы, жгла взглядом свою работу.
— Максимихин! Ты труп! — медленно произнесла она.
Сашка молчал. Смотрел на Элю и улыбался. Нехорошо так. Шевеля челюстью, словно что-то застряло между зубами. И тогда Эля снова глянула на Машку. Та уже изучала доску. Лицо сосредоточенное. Она сейчас была похожа на бойца, готового к броску на противника. В штыковую атаку. Говорят, это самое страшное, штыковая, когда лицом к лицу, когда убиваешь практически голыми руками.
— Придурок! — громко, на весь класс прошептала Алка.
Обессиленно упала на свой стул. Она плакала. На самом деле! По раскрасневшимся от ярости щекам текли слезы. Беззащитно терла глаза тыльной стороной ладони. На мгновение стало ее жалко. Подойти, сказать: «Вот видишь, что принесла тебе дружба с Максимихиным. Возвращайся, со мной будет лучше». Сдержалась. Сейчас лучше ни во что не соваться. Не привлекать внимание.
Теперь класс наполнился возмущенным кваканьем. Над головами носилось: «К-к-как он мог?», «К-к-к-как посмел?», «К-к-как только додумался!» Девчонки пылали праведным гневом.
— Что же ты молчишь? — продолжала свою пытку математичка