Тебе, с любовью…

Полдня на моих плечах лежит груз вины. Не из-за тебя. Из-за другого человека. Я должна извиниться перед ним, но знаю его ничуть не лучше тебя. И уж точно не собираюсь начинать переписку с двумя незнакомцами. Я могу лишь рассказать тебе об этом и надеяться на то, что потом смогу загладить свою вину перед ним.
Ты когда-нибудь слышал о Кевине Картере? Он получил Пулитцеровскую премию за снимок, сделанный в Судане. Это довольно известная фотография, так что, может, ты ее видел. Голодающая девочка пыталась дойти до центра, где раздавали бесплатное питание. Она была так истощена, что походила на обтянутый кожей скелет. Выбившись из сил, она упала на дорогу. Ей нужно было передохнуть, чтобы дойти до раздаточного пункта. Девочка пыталась отдышаться, сидя в грязи, а поблизости выжидал стервятник. Ты понимаешь? Он ждал. Ждал, когда она умрет.
Иногда я думаю об этом снимке. Об этом мгновении. Иногда я чувствую себя этой девочкой. Иногда – этой птицей. Иногда – фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны.
Кевин Картер совершил самоубийство вскоре после получения Пулитцеровской премии. Иногда я понимаю почему.
Мне срочно нужно покурить.
На крыльце вокруг лампы летают мотыльки и бьются об нее крылышками. Сейчас почти полночь, поэтому кругом стоит тишина. Но только не в доме за моей спиной. Алан, мой отчим, еще не спит, а мама гуляет с подругами. Я пока не готов идти внутрь. Алан не любит меня. Поверьте, это взаимно.
Письмо пролежало в заднем кармане джинсов весь вечер. Не знаю точно, когда она его написала, но, должно быть, в течение последних двух суток. Во вторник вечером письма на кладбище не было, я смотрел. Болвандес пилил меня после этого за опоздание. Никому нет дела до моих объяснений. Я прокручиваю в голове наш с ним разговор.
– Меня оставили после уроков, – сказал я, как только пришел.
Он в ангаре заливал бензин в одну из косилок. Там было жарко как в аду, и он весь вспотел.
В этом небольшом помещении всегда пахнет смесью скошенной травы и бензина. Мне нравится этот запах. Но мне не понравился взгляд, которым меня окинул Болвандес. В нем было отвращение, словно я очередной свалившийся на его голову лодырь.
– Можешь отработать потерянный час в субботу, – отозвался он.
– Я могу отработать его в четверг.
– Нет, ты отработаешь его в субботу.
Я протянул ему лист с графиком.
– Мне назначили работу по вторникам и четвергам.
Пожав плечами, Болвандес повернулся к двери ангара.
– Тебе назначили работу с четырех до восьми. Сейчас десять минут шестого. Ты можешь отработать потерянный час в субботу.
– Слушай, я могу поработать сегодня до девяти.
– Думаешь, мне хочется задерживаться тут из-за тебя?
Конечно, нет. Он хочет поскорее вернуться домой к жене и ребенку, чтобы в следующий раз я помирал со скуки от его новых семейных историй. Ругнувшись, я ударил кулаком по стене.
– Думаешь, мне хочется тут торчать?
Болвандес на секунду замер. У меня мелькнула мысль: уж не врезать ли захотел? Но он только посмотрел на меня и ровным голосом ответил:
– Ты должен быть благодарен за то, что отделался обязательными работами. Если хочешь, чтобы я расписался за отработанные часы, то придешь в субботу. – Он уже начал выходить, но остановился. – И следи за языком и поведением. Я не потерплю здесь подобного.
Я открыл рот, чтобы обложить его, но он спокойно стоял в дверях, освещенный со спины солнцем, и я понял: стоит мне огрызнуться, и он тут же побежит названивать судье.
Бесит, что я так завишу от него. Помнится, приговор мне показался мягким: косить траву на кладбище будет легко, никто не станет меня доставать. Кто ж знал, что ко мне приставят мужика, который только и мечтает кем-нибудь помыкать, упиваясь властью.
В сердцах я чуть не смял бланк с графиком.
– Ты не можешь заставить меня работать в суббот у.
– Не нравится – приходи вовремя.
Сегодня я явился на работу рано в надежде заработать бонусные очки и отмазаться от субботы. Как бы не так! Зато я нашел письмо девушки с кладбища. Меня мучает вопрос: может, лучше было его не читать? Оно вгоняет в депрессию, интригует и пугает одновременно.
Я не знаю фотографа, о котором она пишет. Я и первого-то не знаю – того, что заснял «крик… и цветы, и кровь, и пистолет». После ее слов, нарисовавших ужасную и болезненную картину, не особо хотелось видеть подобные снимки. Однако строки о девочке и стервятнике заинтересовали меня, вызвав желание взглянуть на фотографию.
Скрип боковой калитки возвращает меня в реальность. Сложив письмо, я запихиваю его обратно в карман. Ожидаю увидеть маму, но слышу чих и понимаю, что это Рэв. У него аллергия буквально на все, включая большинство людей.
– Поздновато ты, – замечаю я.
Рэв скорее вытащит меня из постели ни свет ни заря, чем придет ближе к полуночи.
– Родители привезли днем малютку. Ей не спится. Мама говорит, что это из-за разлуки, а отец – что она скоро привыкнет. Я сказал, что мне нужно пройтись.
Рэв не раздражается. Он к этому привык. Джефф и Кристин – патронатные родители. Они живут на другой стороне улицы, но их задний двор расположен наискось от нашего, так что мы первые имеем возможность лицезреть бегающих по их дому детей.
Рэв был первым ребенком, которого они взяли на воспитание. Помню наше знакомство десять лет назад – тощий семилетка в очках с толстенными стеклами и страшной аллергией, от которой он вечно задыхался. Одежда была ему мала, рука загипсована. И он не разговаривал. Джефф с Кристиной – добрейшие люди на планете (они добры ко мне, а это говорит само за себя), но Рэв все равно от них сбежал.
Я нашел его в моем шкафу забившегося в угол, вцепившегося в потрепанную старую Библию и глядящего на меня сквозь упавшие на глаза лохмы.
У меня там стояла коробка с «Лего», поэтому я решил, что он забрался в шкаф поиграть. Как будто ко мне каждый день залезал кто-нибудь из детей. Не знаю, какая муха меня укусила, но я невозмутимо втиснулся в шкаф рядом с ним и начал строить из конструктора.
Оказалось, Рэв испугался Кристин и Джеффа. Они черные, а отец говорил, что черные – зло и посланы дьяволом. Но колошматил его как сидорову козу как раз отец. И в процессе обычно цитировал Библию.
Джефф с Кристин официально усыновили его пять лет назад. Он сказал, что это ерунда, других патронатных родителей у него все равно не было, и клочок бумаги с печатью ровным счетом ничего не значит. Но я знал: это далеко не ерунда. Ведь после этого Рэв обрел душевное спокойствие и понял, что кому-то действительно нужен.
Теперь он носит контактные линзы, но все еще занавешивается длинными волосами. Моя сестра Керри говорила, что он прячется за ними. В восемь лет Рэв признался Джеффу: он больше не хочет, чтобы ему кто-то мог причинить боль. На следующий день Кристин записала его в секцию боевых искусств. Он с головой ушел в борьбу. Если бы вы и посчитали его лузером из-за очков, аллергии или природной робости, то в лицо бы такое точно сказать побоялись. У него телосложение, как у бойца ММА [4]. И лучший друг с судимостью – я. Большинство школьников на пушечный выстрел к нему не подходят. Это забавно, потому что в Рэве агрессии не больше, чем в старом золотистом ретривере.
Я подвигаюсь, освобождая для него место, и Рэв плюхается на ступеньку рядом со мной.
– Чего читал? – спрашивает он.
Наверное, видел меня со своего двора. Я медлю с ответом. И это нелепо. У меня нет от Рэва секретов. У него на глазах моя семья рассыпалась на части, а мама бестолково пыталась склеить ее заново. Он даже знает всю правду о Керри, а ведь до прошлого мая я собирался унести ее с собой в могилу.
Все еще медлю. У меня ощущение, словно я предам доверие девушки с кладбища, если кому-нибудь расскажу о нашей переписке. Хотя я даже имени ее не знаю. Колеблюсь еще пару секунд. Рэв ничего не говорит. Наконец я вытаскиваю из кармана лист бумаги и протягиваю другу. Он с минуту молча читает его, затем возвращает.