Тебе, с любовью…
– Кто эта девушка?
– Понятия не имею, – отвечаю я, но потом добавляю: – Дочь Зои Ребекки Торн.
– Чего?
Я переворачиваю письмо другой стороной, зажав его пальцами.
– На прошлой неделе я нашел на могиле письмо. Прочитал его. В нем говорилось о… – Я снова колеблюсь. Пусть Рэв и знает все обо мне, но говорить о жизни и смерти было гораздо легче с анонимным читателем. Мне приходится прочистить горло. – Оно было о том, каково это – внезапно потерять близкого человека.
– И ты подумал о Керри.
Я киваю.
Мы некоторое время сидим молча, слушая шорох крыльев кружащих вокруг лампочки мотыльков. Где-то на дороге внезапно взвывает сирена. И так же внезапно затихает.
– Но это уже другое письмо? – замечает Рэв.
– Да. Я ответил на первое.
– Ты написал ответ?
– Я не думал, что она его прочитает!
– Почему ты думаешь, что это – девушка?
Хороший вопрос. Не знаю. Но Рэв тоже сразу спросил: «Кто эта девушка?»
– А ты с чего решил, что это девушка?
– С того, что ты не чах бы так над письмом старушки. Дай глянуть еще раз.
Я отдаю ему письмо. Пока Рэв читает, прокручиваю его слова в голове. Чах? Я что, сижу сохну по ней? Я ее даже не знаю.
– «Иногда я чувствую себя этой девочкой», – цитирует Рэв.
– Точно.
– И это тетрадный лист.
– Я в курсе.
Я работаю на местном кладбище. Мне уже приходило в голову, что письмо написала ученица из моей школы.
– Слушай, ей же может быть лет… одиннадцать.
А вот этого мне в голову не приходило.
– Заткнись, – выхватываю у Рэва письмо. – Это неважно.
– Я тебя просто подколол, – спокойно отвечает он и, немного подумав, добавляет: – По стилю письма ей явно не одиннадцать. Может, письмо оставили тебе?
– Нет. Она взбесилась, что я на него ответил.
Теперь он колеблется.
– Я не о том, что письмо тебе оставила она.
До меня наконец доходит:
– Рэв, если ты тут собрался проповедями меня кормить, то я лучше пойду домой.
– Я не кормлю тебя проповедями.
Ну да. Пока.
Он все еще хранит ту старую Библию, в которую вцепился, спрятавшись в моем шкафу. Она принадлежала его матери. Рэв ее уже раз двадцать прочел и готов обсуждать с любым, кому это интересно. Я к таковым не отношусь. Джефф с Кристин водили его раньше в церковь, но он сказал, что ему не нравится жить по чужим толкованиям. Чего он им не сказал, так это того, что проповедник с кафедры слишком напоминает ему отца.
Рэв не расхаживает по округе, цитируя библейские строфы, но его вера тверда как скала. Я однажды спросил его, как он может верить в Бога после того, как едва пережил побои отца.
Он посмотрел на меня и ответил:
– Потому что я их пережил.
И ведь не поспоришь.
Теперь я жалею, что рассказал ему о письмах. Я не нуждаюсь в религиозных наставлениях.
– Если не хочешь думать, что это дело рук Бога, то представь, что это судьба, – говорит Рэв. – Тебе не кажется странным, что из множества людей письмо нашел именно ты?
Рэв никогда не давит, и я это в нем обожаю.
Я киваю.
– Хочешь снова написать ответ?
– Не знаю.
– Врешь.
Он прав. Я хочу написать ответ.
На самом деле я уже думаю о том, что напишу.
Глава 6
Я БЫ НАЗВАЛ ТЕБЯ слегка депрессивной, но ведь я пишу девушке, которая оставляет письма на кладбище, так что в этом нет ничего удивительного. Тебе было интересно, испытываем ли мы одинаковую боль. Я не знаю, как на это ответить. Ты потеряла свою маму. Моя мама жива.
Тебе не кажется странным то, что люди называют смерть потерей? Как будто человек просто куда-то подевался и ты никак не можешь его найти. Или, говоря о смерти, они вкладывают в это слово другой смысл? Мол, человек ушел, а ты не знаешь куда и возможно ли его еще когда-нибудь встретить.
Мой лучший друг верит в Бога, рай и вечную жизнь, а я вот даже не знаю, что и думать об этом. Мы умираем, наши тела поглощает земля. Обычный круговорот веществ в природе, разве нет? А наша душа (или что там) вроде как должна жить вечно. Но тогда где она была раньше? Моего друга хватит удар, узнай он, что я говорю с тобой об этом, потому что с ним подобные вещи я не обсуждаю.
Выкладывая сейчас тебе все начистоту, я уже готов смять этот лист бумаги и начать все сначала. Но нет. Как ты сама заметила, когда пишешь незнакомому человеку, чувствуешь себя в некоторой безопасности. Я мог бы броситься к компу, погуглить имя твоей мамы и, наверное, найти какую-нибудь информацию о тебе, но пока меня устраивает все как есть.
Четыре года назад у меня умерла сестра. Ей было десять. Услышав, в каком юном возрасте она умерла, все приходят к выводу, что последние дни с ней мы провели в окружении онкологов и медсестер. Это не так. Мы даже не знали, что это были ее последние дни. Она прямо-таки излучала здоровье.
Ее убил не рак. А мой отец. Я мог это предотвратить, но ничего не сделал. Поэтому, когда ты пишешь, что чувствуешь себя фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.
Я уже часа два сижу на солнце. Воскресным днем на кладбище царит суета, и я полдня наблюдаю за тем, как приходят и уходят горюющие. Я прочитала письмо семнадцать раз. И читаю снова. Он потерял сестру. Мне вспоминается первое письмо с ответом, где он написал: «Я тоже».
Он надеялся найти обо мне информацию в Интернете. То есть о моей маме. Не мне его судить, учитывая то, что я практически караулила его у могилы мамы. Однако никакие поисковые системы не помогут ему узнать обо мне. Мама еще до замужества стала известной фотожурналисткой, поэтому, конечно же, менять фамилию не стала. Поиск в Гугле «Зои Торн» никак не приведет к Джульетте Янг. Мое имя даже не упоминалось в некрологе:
«Зои навсегда останется в сердце ее мужа Чарльза и ее дочери Джульетты».
«Останется в сердце». Этот парень прав. Насчет слов, которыми окружены разговоры о смерти и послесмертии. Словно мы все что-то друг от друга скрываем.
Наверное, некролог выглядел бы странно, будь в нем написано: «Зои умерла по дороге домой из аэропорта после девяти месяцев работы в зоне военных действий, оставив мужа Чарльза и дочь Джульетту с домашним приветственным пирогом, который с месяц еще пролежит в холодильнике, прежде чем кто-то из них найдет в себе силы выбросить его в мусорку».
Может, мы и правда что-то скрываем.
Теперь понимаю, почему он не может сравнить нашу боль. Я единственный ребенок в семье и не представляю, каково это – потерять брата или сестру. Со смерти мамы мы с папой словно обитаем на разных планетах печали, практически не взаимодействуя. Мы общаемся только по крайней необходимости. И все же я уверена, что папа не одержим мыслями о смерти. В последнее время он будто живет чисто машинально и вряд ли вообще о чем-то задумывается.
«Ее убил не рак. А мой отец».
Четыре года назад. Я ломаю мозг, пытаясь вспомнить, не мелькало ли в новостях информация об отце, который убил свою дочь. Четыре года назад мне было тринадцать. Отец бы точно не стал обсуждать со мной такую тему за ужином, а мама скорее обсуждала бы мировые новости, если бы вообще была дома. Мама бы говорила о борьбе между главами государств. Обычное преступление? Забудьте. Она бы сказала, что ей за это не платят.
Стоп. Четыре года назад его сестре было десять. Значит, сейчас ей было бы четырнадцать. Переписывающийся со мной парень – старший брат или младший? Может, я обмениваюсь письмами с двенадцатилеткой? Или с кем-то, кому уже за двадцать? Для двенадцатилетки мы с ним ведем слишком взрослый разговор. Письмо он написал на тетрадном листке, как и я. Значит, он учится в школе или университете. Он пишет карандашом, и это наводит меня на мысль о том, что все-таки он – старшеклассник [5]. Но точно я знать не могу.