Жизнь с нуля
Отец, не высовывая головы из-под капота, проворчал:
– Да ладно, к другим привыкли, так почему бы к этому не привыкнуть? Если только не приведешь нам араба…
– Ну, ты скажешь!.. – засмеялась мать, которую не было видно за развешанным бельем. – «Араба»! Дурак ты, ей-богу, дурак!..
Насардин, насвистывая, с равнодушным видом отправился восвояси. Он решил подождать подругу на автобусной остановке, в двухстах метрах от калитки. Она пришла в слезах. Насардин стал утешать ее: ничего, они сами справятся. В глубине души он был готов к такому приему, ведь и его родители не слишком обрадовались бы, узнав, что он крутит любовь с христианкой.
Такова жизнь.
Они стали работать еще больше, гораздо больше, чем раньше, и в итоге все-таки купили фургон. Сами, без чьей-либо поддержки, как взрослые. Старый, проржавевший «Пежо-17», который Насардин, трудясь по выходным и по праздникам, отремонтировал и превратил в блинную на колесах. Фургончик был раскрашен в яркие цвета и получил название «У Пампусика» – такое ласковое прозвище Насардин в свое время придумал для Пакиты. Поскольку бензин стоит дорого, а фургончик поглощал его, как теленок-сосунок поглощает молоко, то было решено не ездить на нем слишком далеко. Не дальше той широкой улицы, где находится лицей имени Мистраля. Там, напротив лицея, они и обосновались, и скоро уже тридцать лет, как трудятся каждый день. Блинчики у них, бесспорно, самые вкусные в городе, а вот кофе такой, что хуже не найдешь.
Ах да, кофе. Вот мы и добрались до него.
* * *
С тех пор как я знаю Насардина, он регулярно, с завидным упорством пытается приготовить хороший кофе – и каждый раз терпит неудачу. Но он верит, что однажды его мечта сбудется: он воссоздаст неповторимый вкус волшебного напитка, который готовил его дед. Или, по крайней мере, снова ощутит этот вкус в своих воспоминаниях.
Он перепробовал все варианты, от жидкого светло-коричневого пойла до вязкой темно-бурой каши. Пакита уже смирилась. Она покупает себе растворимый кофе и заваривает его в собственной кружке в виде ярко-розовой свинки, которую держит за хвостик, изящно оттопырив мизинец: настоящая принцесса. Или же – она старается делать это как можно чаще – приходит пить кофе ко мне.
Только клиенты отваживаются принимать участие в экспериментах Насардина. Либо это новички, которые поступают так по незнанию (и платят за это), либо постоянные посетители, которые сознательно приносят себя в жертву: ведь Насардин такой милый, когда предлагает им кофе, и глаза его горят надеждой…
– Сварить вам кофе по-восточному, пока печется ваш блинчик? Нет, что вы, это доставит мне удовольствие! Вот увидите, на этот раз, хвала Всевышнему, я сделаю его как надо!
Но никогда – никогда! – у него не получается как надо.
Бывает, что в награду за смелость Насардин гадает клиентам на кофейной гуще. Садится на подножку фургона и резким движением опрокидывает чашку на блюдце. А поскольку он всегда кладет в турку очень много кофе, ему всегда есть о чем рассказать. Сидя напротив и незаметно выплевывая похрустывающие на зубах обломки кофейных зерен, клиенты смотрят на блюдце, слушают Насардина, который опытным глазом вглядывается в потеки гущи, и делают вид, что верят ему. Он говорит им о путешествиях, расставаниях и новых встречах, а Пакита тем временем печет блинчики. Он придумывает им чудесное будущее, и в его словах столько искренности и столько поэзии, что каждый гадкий утенок видит себя лебедем. Это будущее, написанное на блюдце из огнеупорного стекла, – дешевка, подделка, обман, скажете вы? Может, и так. Но люди, слушая Насардина, невольно поддаются его чарам – и в них снова оживает надежда. И ничего, что блинчик успел остыть: уходя, они чувствуют, что на сердце стало чуть-чуть теплее.
Пакита смотрит им вслед и просветленно улыбается, если это мужчины, либо раздраженно пожимает плечами, если это женщины, в особенности женщины моложе ее – то есть все чаще и чаще. Она слишком любит своего красавчика и не верит, что можно устоять перед его чарами, когда он бархатными карими глазами смотрит на тебя и горячими руками нежно берет у тебя чашку. Ей кажется, что она видит, как вздрагивают ресницы, блестят глаза, краснеют нарумяненные щеки. И она бросает на возлюбленного уничтожающие взгляды, призывает на головы бесстыдниц все мыслимые несчастья, злобно взбивает венчиком тесто и ворчит почти в полный голос.
– Да навали им хоть ведро этой гущи! Что там можно увидеть, кроме черной бурды?
Пакита боится потерять своего Насара.
Сорок лет она изводит его, устраивает сцены, впивается в него хищным взглядом, едва он поворачивается к ней спиной, опутывает его, словно цепкий плющ, и корчит презрительно-равнодушную гримасу, когда он говорит, что любит ее. А он, старый хитрец, терпит ее капризы, успокаивает, называя глупышкой, прощает ей причуды и странности и с каждым днем обожает все сильнее.
Если бы она могла, то убивала бы всех женщин от пятнадцати до шестидесяти лет, которые подходят к нему на близкое расстояние. Но это зверство было бы совершенно бессмысленным.
Насардин никогда не изменит Паките, ведь он без ума от нее.
* * *
Я все еще лежал на диван-кровати, боясь, что если встану, то могу умереть в каком-нибудь совершенно неподходящем месте моей квартиры. Пакита, красовавшаяся на табурете, точно большой кактус на подставке, не спеша допивала кофе и рассказывала мне последние мировые новости, какими они виделись ей из-за прилавка ее фургончика.
Она любит обсуждать события в мире. Причем определяет их важность по собственным критериям: сплетни, услышанные в парикмахерской, для нее важнее политических потрясений.
Она думает, что «арабская весна» – это туристический сезон, вроде «бабьего лета». Размышляя, куда бы им с Насардином поехать, когда они отойдут от дел (то есть станут совсем бедными и не смогут позволить себе полноценный отпуск), она иногда говорит: «Я бы с удовольствием прокатилась в Европу». И я всерьез подозреваю, что Европа, по ее мнению, – это такая страна. Но заведите с ней разговор о знаменитостях, спросите, кто на ком женился, кто и почему развелся, кто и что себе подтянул и какой хирург провел эту операцию, сколько килограммов пришлось потерять такой-то актрисе, – и она обнаружит глубочайшие познания.
Когда я уйду в лучший мир, мне будет не хватать этих бесед – если допустить, что, при невозможности взять с собой что-то посущественнее, там мы хотя бы сохраняем способность испытывать сожаления.
Кстати об уходе: меня все больше угнетала мысль, что через полчаса Пакита будет присутствовать при моей кончине. Если честно, я предпочел бы умереть в более спокойной обстановке.
Время шло, часы показывали 10:32, а Пакита все сидела и болтала. И вдруг она спросила:
– Знаешь, какой сегодня день?
Я мог бы ответить: «Конечно, знаю: сегодня мой день рождения», потому что на календаре, увы, было 15 февраля. Но я никогда никому не говорил, в какой день родился, чтобы мне не напоминали об этом. И я ответил вопросом на вопрос:
– День рождения Галилея?
– А кто это? Рок-певец?
Я решил не объяснять, кто такой Галилей, поскольку времени на лекции по математике, физике и астрономии уже не оставалось.
И предложил другие варианты:
– День коронации Людвига Третьего Баварского? День поражения Мохаммеда Али в поединке с Леоном Спинксом? Годовщина смерти Нэта Кинга Коула?
– Да нет же, что ты за глупости несешь? Тут дело серьезное!
– День похорон Георга Шестого?
– Да ну тебя!
– Больше ничего в голову не приходит.
– Сегодня день рождения Марисы Беренсон!
– Она не отмечает свой день рождения, я тебе уже говорил об этом.
– Верно, – вздохнула Пакита. Она способна восхищаться другой женщиной, только если эта женщина значительно старше ее либо живет на другом конце света.