Кенгуру на фресках

– Ты оглохла? Сколько? – нетерпеливо переспрашивает паж.
Я называю цену.
– Дорого. Сбавь маленько.
Он намерен торговаться. Что ж, поторгуемся. Цена все равно малость завышена.
Паж не промах и предлагает едва ли не половину минимальной цены.
– У меня все таки две ноги, а не четыре, – искренне возмущаюсь я и назначаю свою. На этот раз возмущается паж:
– У тебя там что? Врата в райские кущи?
Он не представляет, насколько он прозорлив.
Я настаиваю на своем. Он все равно тратит не свое и унаследует большую часть имущества господина, которому сейчас так бойко выторговывает погибель.
– Соглашайся, дорогуша! Это достойная плата всего за четверть часа.
Такое предложение меня озадачивает. Торг всегда шел за ночь.
– Четверть часа – не на ночь же, – продолжает торговаться бравый молодец.
– Ты хочешь сказать…? – осеняет меня догадка.
– Да, дорогуша, я прошу для себя. И заработаешь, и комфорт рыцарский, и ночь будет свободна.
Я озадаченно молчу. Как низко пали нравы в этом королевстве.
– Ну, что молчишь, дура!? Или я кликну другую.
– Четверть часа? – Обретаю я дар речи. – Хорошо. Но если нас застанут? У господ рыцарей крутой нрав.
– Не застанут, – уверяет паж. – Господин на военном совете. Это надолго. Поверь моему слову.
– С каких это пор можно верить слову неблагородного?
– Не дерзи, дорогуша. Слуга, отдавший жизнь за своего господина, считается благородным.
– Никогда не пробовала с покойником, – подначиваю я его.
– Поверь, уж недолго осталось,– паж совершенно не обращает внимания на мою колкость. Нас обложили со всех сторон. Никаких шансов… Господа рыцари совещаются, как подороже продать свои жизни. Завтра мы идем на смерть.
– Мы? – я стараюсь, но в интонации вопроса все равно звучат нотки иронии. Никак не могу уяснить себе, что до той поры, когда здесь женщину будут считать более менее человеком, должно пройти несколько веков.
– Если ты не заткнешься, я изуродую тебе лицо! – Кинжал, блеснувший в его руке, под стать сверканию гнева в его глазах. – Меня посветят в рыцари на рассвете, но это, шлюха, не твое дело. Так ты идешь со мной?
Кинжал исчез. Вместо него в руке блестят монеты. Я согласно киваю, и монеты с легким звоном ссыпаются мне в ладонь.
Да уж, действительно, плохи их дела, если оруженосец ведет гулящую девку в шатер своего господина. Насколько я разбираюсь в местных обычаях, ему, по рангу, дозволено спать лишь на пороге, да и то не всегда внутри.
Бедняга, его угораздило родиться благодаря праву первой ночи. Из-за этого его до седых волос продержали в пажах-оруженосцах и возведут в долгожданный рыцарский сан лишь потому, что понадобились смертники, которые не разбегутся, когда станет действительно горячо. Расчет циничен и верен. Человек, который долго ждал и дождался, какое-то время совершенно перестает себя беречь. Однако, этот «мальчик-паж» решил урвать блага своего грядущего рыцарства авансом. Чтобы загодя примерить на себя рыцарское достоинство одного себя недостаточно.
Я проскальзываю внутрь шатра. Здесь освещение – лишь две лампадки, которые горят, как бенгальские огни. По местным понятиям – интимный сумрак. Тем лучше для меня: я все вижу, а меня не совсем.
Великовозрастный паж оставил факел снаружи, воткнув в землю перед порогом, чтобы не беспокоили. Он вглядывается в меня, пытается рассмотреть, но для него темновато.
В шатре – истинное логово мужчины. Причиндалы походного быта свалены в несколько куч. На первый взгляд беспорядок, но каждая куча строго функциональна. В этой куче одежда, в другой лошадиные седла, попоны и сбруя, в третьей вроде бы утварь, скатерти, полотенца. Лишь оружие и доспехи, аккуратно зачехленные, разложены в строго регламентированном порядке, с правой стороны от входа.
Жители этой планеты, как и земляне, в подавляющем большинстве – правши.
Походное рыцарское ложе скромно. Шкура мохнатого быка, застланная рогожей, которая одновременно может служить и простынью и одеялом.
Ото всего этого идет тяжелый дух… Мужчины…
– Ну, что же ты? –вопрошает оруженосец, – раздевайся! В голосе почти мольба. Он скачет на одной ноге, сбрасывая с другой сапог. Я рывком скидываю с себя шубу. Под ней ничего. Лишь пара туфель и тканые чулки чуть выше колен.
– О-о-о! – вырывается из груди пажа. Приятно слышать о себе такие отзывы.
– Задуй лампадки-то, – говорю я ледяным голосом, почти приказываю. Он спешит это выполнить, что как нельзя кстати. Пусть убавит свет. Иначе, если будет достаточно долго на меня пялиться, то сможет, несмотря на все свое возбуждение, разглядеть во мне кое-какие странности. Еще неизвестно, как отреагирует. Хорошо, если оцепенеет. Но может попытаться напасть или, того хуже, заголосить на всю округу. Ни того, ни другого не хотелось бы.
Я всего лишь женщина в стесненных обстоятельствах.
Благо, на сей раз все проходит гладко. В шатре почти мрак. Для оруженосца – непроглядная темень. Он стоит голый и возбужденный посреди шатра. Руки раскинуты, как у птицы крылья – ищет меня.
– Ты где? – почти шепотом зовет он.
– Здесь, – также шепотом отвечаю я и подхожу к нему вплотную.
Мои движения быстры и стремительны. Если бы он меня видел, то воспринял бы так, словно я пропала вдали и возникла вблизи. Я прикасаюсь к нему, и он вскрикивает. Мои прикосновения для него холодны как лед, которого здесь никогда не бывает. Он инстинктивно пытается отстраниться, но уже поздно. Я вгрызаюсь в его шею и начинаю жадно глотать его кровь, которая, пульсируя, бьет из раны. У меня хватит сил, чтобы пресечь все его попытки вырваться на волю.
Первый глоток лишь на краткий миг показался упоительным и сладким, а потом все пошло комом.
У них тоже есть резус-факторы крови, и у этого парня он оказался отрицательным. Надо же, мне попался раритет. На вкус же он оказался чем-то навроде того, как если бы настроиться на пиццу хорошо проперченную и с хрустящей корочкой и укусить… А под этой корочкой – пресное сырое тесто. Полное разочарование вперемежку с отвращением. А выплюнуть нельзя, ни в коем случае нельзя. Я перетерплю!..
Но что это!? Откуда это он взял!?
Собрав последние остатки сил, оруженосец как-то извернулся и теперь тычет мне прямо в лицо своим мерзким религиозным символом.
Их пророк во время одного из своих похождений усмирил ропот голодной толпы последователей, выкинув следующий фортель. Он публично испражнился себе в рот, казав пример, как решать пустячные проблемы самим, а не беспокоить Всевышнего, клянча у него чудес по мелочам. Как бы то ни было, но теперь это действо лежит в основе отправления принятого здесь религиозного культа. Своеобразный путь спасения. Радикальный. Не убийственный. И на редкость гадостный. Словно в насмешку над обстоятельствами, сделавшими нас, землян, вурдалаками этого мира.
Фигурка пророка, изогнувшегося так, что он напоминает ящерицу, пожирающую собственный хвост. Кажется, этот символ заполонил весь мир. Его можно увидеть едва ли не на каждом перекрестке, на стенах и на крышах. Эти фигурки болтаются на шнурках и на цепочках на каждой шее.
И моя жертва теперь тычет ею мне прямо в лицо. Он же должен был снять его с себя перед грехом! Не снял… Слишком спешил согрешить.
Я тоже не доглядела. Мерзость! Это выше моих сил! Он уже мертв. Жизнь из него ушла. Я отпускаю его мертвую плоть, и она валиться как куль.
Его жизнь, отнятая мною, во мне не держится. Меня начинает выворачивать наизнанку, и я ничего с собой не могу поделать. Гадость! Во истину языческий рвотный символ. Их духовники годами тренируются, чтобы проделывать этот трюк. Местные от вида этого действа впадают в экстаз. Меня же рвет, рвет неудержимо и беспощадно. Судороги сотрясают мое тело, а сознание заволакивает глубокое, как омут, чувство стыда.
 
Поцелуй на прощание
 
Шершень привык брать своё. С тех пор, как он в четырнадцать отобрал у пьяницы-отца зарплату, которую тот всё равно пропил бы, и, таким образом, взял полагающееся себе. Он подкараулил его в компании ещё двоих выпивох на аллее, обрамленной зарослями туи, которая вела в одно из местечек, где можно было бы спокойно предаться возлияниям, не опасаясь милицейского патруля, и выпрыгнул из них, словно кошка, с пронзительным визгом. Троица, уже предварительно нагазованная перед основным выпивоном, отметившим бы акт получки, и не ожидавшая ничего подобно, лишь выпучила три пары глаз, в которые тут же сыпанули солью. Кристаллы крупной серой соли, шесть копеек за пачку, вмиг превратила отца и его собутыльников в подобие слепых котят. Пока они, матюгаясь терли глаза, обливаясь воистину горькими слезами, Роман ловко чиркнул лезвием «Нева», вспоров нагрудный карман рубашки, в котором папахен обычно доносил до семьи жалкие остатки получки или аванса, выхватил стопку сложенных вдвое разноцветных бумажек, и был таков