Эвкалипт

Он сел к столу, составил список. Скрупулезно проанализировал цвета. Рассчитал количество. Отдельно заказал экзотические фрукты. На рынке он собственноручно отбирал плоды и взвешивал их на руке, оценивая как форму, так и ровную гладкость цвета.
Все воскресенье горбун проработал за закрытыми дверями лавки. Просидел до самого утра, добавляя последние, завершающие штрихи. Он был вроде тех хлопотливых птиц, что водятся на Новой Гвинее: самцы прилежно таскают в свои гнезда бутылочные пробки и осколки стекла, чтобы привлечь самку.
У входа, как всегда, столпились зеваки и первые посетители; горбун поднял ставни — ни дать ни взять политик, торжественно открывающий бронзовый монумент! — и над толпой поднялся восхищенный гул.
Первое испытание шедевр выдержал.
Теперь фрутологу оставалось только ждать.
Кое-кто из туристов уже щелкал фотоаппаратом; дети, возбужденно подскакивая вверх-вниз, тыкали в витрину пальцем. Один из покупателей — он читал лекции по истории искусства в тамошнем университете — принялся поздравлять автора.
— Шедевр, настоящий шедевр! А я такими словами не бросаюсь…
Тут появилась она — на высоких каблучках. Горбун, не дослушав до конца, бросил покупателя и выскочил на крыльцо.
Торопясь на работу, девушка все же успевала стрельнуть глазками вправо-влево, высматривая зеркальные поверхности. И однако — да что ж такое? — она прошагала мимо витрины, не заметив ничего примечательного.
Горбун слонялся туда-сюда и ждал. Ближе к полудню девушка снова прошла мимо — и опять ничего не заметила; и во время перерыва на ланч — тоже; и вечером, по пути домой, когда внимание ее привлекла отнюдь не фруктовая скульптура, но боковое зеркало заднего вида на припаркованном тут же грузовике.
Ведь вот же она, в точности воспроизведенная в витрине: голова и обнаженные плечи, потрясающе убедительная арчимбольдовская [42] мозаика: ее персиково-кремовая кожа; ломтики яблок и финики, ставшие носом; лоб из папайи; банановый подбородок; поблескивающие гранатовые зубки; брови — киви; губы — сочные сливы; связки гуавы — вместо ушей; груши — плечи; и прочие частички и кусочки, слишком ненавязчивые, чтобы опознать их с первого взгляда, однако привносящие свой вклад в единое целое. При помощи складочки на лбу, куда автор аккуратно вложил нектарины и фиги, ему даже удалось передать ее эгоцентризм.
Все на месте, все воспроизведено с любовной точностью все, кроме глаз. Отыскать бледно-голубой фрукт торговцу не удалось. А без глаз девушка, по всей видимости, себя просто не видела.
И рассказчик, подавшись вперед (и словно случайно задев при этом Эллен), уперся ладонью в роскошный гладкий ствол, принадлежащий, так уж вышло, эвкалипту южному голубому (он же эвкалипт двуреберный, Е.bicostata).
 
19
SIDEROXYLON [43]
Ну почему влюбленному торговцу непременно нужно было быть горбуном? Как будто у бедняги и без того проблем мало: живет над лавкой один-одинешенек, и все такое — жалко ж человека!
Но это же всего-навсего история. Так нужно для сюжета.
А вот нечего было именоваться «фрутологом» — дурная примета! Во всяком случае, так считала Эллен.
Когда незнакомец оборвал рассказ, а история повисла в воздухе, девушка внезапно подосадовала на равнодушие этого человека к ее вопросам, таким, как: «Ну, так она в конце-то концов остановилась перед витриной и узнала себя или все-таки нет? А что тогда? Неужто ей сказать не могли? А туфельки — какие туфельки она носила?»
Вместо того незнакомец перешел к следующему дереву, к коренастому, рассерженного вида эвкалипту близ бледно-бурой запруды, который, по всей видимости, навел его на мысль о новой истории — совершенно в ином ключе. Эллен внимательно вгляделась в лицо рассказчика. Это он по ходу дела выдумывает, или как?
Дерево звалось эвкалипт железнодревесный (Е.sideroxylon).
А история оказалась не из веселых.
В одном из бессчетных глухих переулков Канберры жил да был один старикан, бывший чиновник, и жил он вдвоем с женой. Последние семнадцать лет они разговаривали друг с другом исключительно через собаку.
— А чего бы старой стерве не отлепить с дивана жирную задницу и не заварить чашку чая?
— Пусть сам себе заваривает. Я такого-то и такого-то сколько лет обихаживала, хватит с меня.
Эллен расхохоталась.
Но ведь обещали-то ей историю не из веселых!
На протяжении всей своей профессиональной деятельности этот государственный служащий карабкался с одной ступеньки на другую и наконец был назначен ответственным за меры и весы в масштабах всей Австралии. Так что о карьере своей он вспоминал не без некоторого удовлетворения. В конце концов, она продемонстрировала, как одно неизбежно следует за другим: обрушиваешься на погрешности в стандартах мер и весов, и в результате кривая карьеры стремительно идет вверх. В свою очередь, в личной жизни он сделался повышенно придирчив — отсюда и разочарованность.
— Я ему тут гренки на столе оставила; надеюсь, остынут.
— В старом халате, как всегда? В зеркало хоть разок посмотреться не пробовала?
Каждый с нетерпением ждал смерти другого, а до тех пор каждый из кожи вон лез, переманивая собаку на свою сторону: сонливую, неповоротливую овчарку ласкали, гладили, скармливали ей лучшие кусочки с собственных тарелок, все время с ней разговаривали — с ней и через нее. Овчарка между тем становилась все тяжелее на подъем; супруги же всерьез опасались, что вот собака издохнет — и как же им тогда прикажете друг с другом общаться?
Первой умерла женщина. Муж, с головой уйдя в кроссворд, ничего такого не заметил. Пришло время ланча — тут-то ее и обнаружили на полу в спальне: мужчина услышал тихое поскуливание собаки.
С этого самого дня овчарка ходила за мужем по пятам.
Казалось, что дом опустел более чем наполовину.
Каждый вторник и каждую пятницу бывший чиновник приходил на могилу жены — сонливая овчарка тащилась следом — и жаловался жене на собаку, пока та лежала у его ног: рассказывал, что псина сделала и чего не сделала, и какой беспорядок учинила в прачечной; и вши-то у нее, и на свист-то она больше не отзывается!
Не прошло и нескольких месяцев — что может быть хуже! — как бывший чиновник проснулся поутру и обнаружил, что безответная псина тоже приказала долго жить.
Да, безусловно, история не из веселых. Эллен захотелось сказать об этом незнакомцу и в то же время спросить, любит ли он собак. Внезапно у девушки возникло множество вопросов, но тот уже перешел к следующему дереву, выбранному, по всей видимости, наугад, — к серому эвкалипту (он же — пунктированный эвкалипт, Е.punctata), что зовется «кожаной жакеткой» из-за своей коры, — и как ни в чем не бывало повел рассказ, практически идентичный предыдущему, если не считать одного-единственного ключевого отличия.
Итак, некий сапожник из Лейкхардта (а Лейкхардт, чтоб вы знали, это такой пригород Сиднея, весь состоящий из телеграфных столбов, проводов и красных телефонов) каждый вечер приходит к могиле жены, порою даже кожаный фартук позабыв снять, и пересказывает ей новости дня, а то и совета спрашивает. «У миссис Кадлипп опять каблуки отвалились, ну, от тех зеленых туфель. Надо бы ей на диету сесть, что ли. Цветы забыл полить. Опять шнурки заканчиваются, вот незадача. Знаешь девочку Фарини, ее еще парень на мотоцикле подвозит? Так вот, бедняга с мотоцикла здорово навернулся и кожаную куртку разодрал. Я ей говорю: „Да я ж только по обуви мастер“. Поглядел — вообще-то могу и залатать, дело нехитрое. Так сколько с них взять-то? Сколько всегда? Per, ну, почтальон, опять в городе. Конечно, на чай ему дают все меньше. Я ему тысячу раз повторял: „резина“, переходи на „резину“… да вот и ты ему то же самое твердила. Но он у нас — трудяга старой закалки. А уж чайку попить любит! Две женщины приглашены на одну и ту же свадьбу… да ты их знаешь. Что-то память у меня сдавать начала. Так вот, обеим — высокие каблуки, и еще ремешки закрепить. Заходил один тип, мелочи поменять для счетчика на стоянке. А я тебе говорил, что срок аренды в ноябре истекает? Да, небось, говорил. Придется нам с тобой обмозговать это дело. Есть у меня мыслишка-другая. Завтра вроде бы дождь собирается».