Не будь дурой, детка! (СИ)

— Ты опять меня рассматриваешь, Горянова? Не насмотрелась еще за пять лет?
— Нет! — ответила вполне серьезно Даринка. — Я просто тут подумала, что очень мало про тебя знаю. Вроде ты на виду и ничего не скрываешь, но по сути — закрытая для нас книга.
Савелов вздохнул и ответил серьезно:
— Да и ты, Дарин, открытостью не блещешь. Люди вообще существа непростые.
Даринка удивилась:
— Почему я открытостью не блещу? Мне кажется, моя жизнь у тебя на виду…
Савелов оторвался от бумаг. Ну вот, опять он другой. Серьезный и жесткий. Где его смешливый синий прищур, где милые завитушки на висках?
— С Резенской что происходит? — спросил он без перехода.
Даринка даже отговорку никакую придумать не успела, такой быстрый и требовательный был вопрос, вот и выдала неожиданно даже для себя:
— Она с Истоминым рассталась…
— А они разве встречались?
— Да… — недоумевающе протянула Горянова. — Целый год встречались… не знал?
— Не знал… Ах, ты, сукин сын…Шифровался… Он же вроде по тебе слюни пускал? — Савелов нахмурился.
— Ну, пускал… — не стала врать Горянова. — Но с мужчинами часто так: по одной сохнут, с другой спят…
— Что ж ты себе не отхватила такого молодца?
Горяновой совсем не нравился ни Ромин тон, ни тема, которую он сейчас ей навязывал.
— Я не хочу об этом говорить…
Савелов скривил губы:
— Ну вот, говоришь, что твоя жизнь на виду, а мне на простой вопрос не можешь ответить…
— Ты же мне не подружка, чтобы секреты выдавать, — буркнула Горянова.
— Почему не подружка? — удивление было почти искренним. — Разве мы сейчас с тобой не лучшие друзья — товарищи? Сидим, мирно беседуем, узнаем, так сказать друг друга… И ты знаешь, что я — кремень! Ни слова врагам!
Горянова хмыкнула:
— Кремень… Ладно… В общем… Истомин просто был не для меня… Я ему об этом сразу сказала. Еще в нашу первую встречу…
Савелов даже работу отложил, такой внимательный стал, аж жуть брала: ни слова не пропускал.
— Богач, красавец породистый, не пьющий, без брюшка и волосами — и не для тебя? Не понимаю… У тебя комплексы, что ли, Горянова? Вот удивила! Да о таком мужике все бабы мечтают, разве нет?
Даринке вообще не хотелось отвечать…
— Ну, мечтают… И что с того?! Может, не будем об этом, Ром? Это сложно, объяснить…
Но Савелов был непреклонен.
— До чего вы, мужики, бываете занудами! Ладно… Ну вы же тоже своих и не своих женщин сразу определяете… Знаете, что не ваш человек, но вы же эгоисты, а поэтому если кормит вас женщина и спит с вами — то ничего, живете с ней, голову ей морочите… И это не случайность… Это стиль жизни такой… Привычка… А мне так не нужно…
— А как нужно? — от Ромкиного тона холодок бежал по спине. — Как нужно?
— Ну… Доверия хочется… И честности… И простой жизни… Чтобы делать то, что любишь, чтобы любимому человеку, не боясь, открываться. Чтобы знать, что он не продаст, когда встретит ту, единственную, потому что ты и есть она…Чтобы по утрам не бояться встать позже него… Чтобы молчать вместе. Чтобы он лучше был и умнее. И спокойнее. А еще хочется быть ему нужной. По-настоящему. А самое главное, чтобы он не только инстинктами, но и умом это понимал. Чтобы дорожил… Днями, проведенными вместе,… словами, сказанными и не сказанными… Чтобы быть ему не только любимой, но и немного дочкой… Чтобы, когда губки надую и ножкой топну, чтобы это его радовало, а не раздражало… Как — то так…
Роман не прерывал, напряженно слушая. Но Даринка уже все сказала и теперь молчала неловко, коря себя за несдержанность, потому что такие вещи не говорят вслух.
Тогда Савелов отложил бумаги. Встал и пересел к Горяновой на диван. И обнял ее, одной рукой притягивая к себе. А Даринка даже не отстранилась… Потому что не хотела отстраняться…
Савелов второй рукой отвел с ее лица длинную прядь:
— Господи, Горянова! И откуда такие дуры берутся…
И так неожиданно он это сказал, что Даринка засмеялась.
— Что? Совсем дура?
— Совсем! — и Роман нежно чмокнул ее в лоб.
Он держал ее в своих теплых объятиях долго. И было так хорошо, спокойно и сладко, что Горянова даже задремать умудрилась. А как — не поняла. Просто провалилась в сладостный сон, удобно расположившись на широкой савеловской груди. И все бы хорошо, вот только периодически, слегка отходя от дремы, возмущалась:
 
— Ром!
— Что? — шепотом и почти в ушко.
— Руку убери!
— Почему? — снова шепотом.
— Потому!
— Я же чисто по-дружески…
— Чисто по- дружески, Ром, — это когда рука на одежде, а когда на голом теле — это уже совсем иначе.
— У меня просто ладонь мерзнет, а ты тепленькая… — шепчет эротично эта сволочь синеглазая.
— Убери!
— Убрал…
— Ничего ты не убрал, а передвинул!
— А ты чего такая возмущенная? Чего тебе не спится? Шумишь все… Спи!
— Да я сплю, только шея затекла.
— Сейчас решим…
И Роман, аккуратно увлекая на себя Горянову, полностью улегся на диван и собственнически подгреб к себе девушку.
— Ром, может, я куда — нибудь в другое место спать пойду.
— Неа! У меня в доме больше кроватей нет.
— Есть, я видела.
— Это обман зрения… Тебе показалось… Спи, Горянова.
И Горянова спала, спокойно, безмятежно, радостно. Она еще не раз и не два ворочалась, пытаясь где — то в глубине осознать, что вместо подушки — мягкая Ромкина рука, а вместо одеяла — тоже он сам, собственной персоной, второй свободной рукой крепко прижавшей девушку к своему плотному мускулистому телу. И его ладонь давным — давно освоилась где — то на ее голой спине, нагло игнорируя футболку, и совсем не давала отодвинуться, а его горячее дыхание, что сначала ласково целовало волосы, вдруг переместилось ниже, словно Горянова каким — то непостижимым образом сама стала выше. И это было так волшебно и так сладко — просто спать с Ромкой.
Побудка была бодрой. Яркое солнце не беспокоило Горянову, потому что она, блаженно уткнувшись в Ромку целиком, рассвет пропустила. Зато удивленный вопль неизвестного происхождения, раздавшийся над ними, проигнорировать никак не могла. Потому что громко. Потому что над ухом. Потому что все это заинтересованной скороговоркой.
— Ой! Ой! Ой! Дядя Ёма! Дядя Ёма! Цем это ты тут занимаиеся? А ето хто? — и тык — тык в спину Горяновой маленьким острым пальчиком. — Бабуска! Бабуска! А тут дядя Ёма с неизвеснай тетей спит!
— МММММММММ! Елисе-е-ей! Какого…! А ну — ка марш отсюда! Саранча!
— Куда мас? — возмущенно. — Мы тока сто пииехали! — и без паузы вообще, но с ехидцей недетской: — Дядя Ёма! А ета тетя хто? А поцему она меня не слысыт? Она глухая? Хы — хы!
У Горяновой малодушно сердце ушло в пятки, и она не нашла ничего лучше, чем еще крепче вжаться в шефа. Тот застонал и засмеялся одновременно:
— Все, Горянова! Нас спалили! Этот троглодит не отвяжется, а сейчас и остальные подтянутся…
— Как остальные?! — реально испуганно.
— Так! — обреченно выдохнул шеф. — Матушка изволила пожаловать, да не одна, а с внуками. Сейчас будут планомерно жизни учить и дом разносить…
За Даринкиной спиной на минуту — две повисла напряженная тишина. Девушка с большим опасением оторвалась от савеловской груди и откинула голову назад, встречаясь с его довольными бесстыжими глазами.
— Ром, а он уже ушел? — почему — то снова шепотом.
— Кто?
— Елисей твой…
— Ну, во — первых, не мой, а сестры, а…
— А во — вта-аых, — не усол! — и маленькая мордочка, напрочь игнорируя законы физики, протиснулась сверху, чтобы довольной физиономией уткнуться Даринке прямо глаза в глаза.
— Ай! — крикнул Роман, которому затылком дали по носу.
— Пливет! — и наглый сорванец расплылся в улыбке. — Меня Илисеем зовут. А тебя как?
 
— Даринела.
— О! — восхищенно закричал ромкиной сестры троглодит. — Бабуска! Она тозе итальянка! — и тут же затараторил… по — итальянски.
Из всего им сказанного Горянова поняла лишь: бонджорно и ми пьяче мольто.