Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

А утром следующего дня, когда выписали Федора, Тося вошла к нему в палату и просто сказала:
— Пойдем ко мне.
— Ладно, — ответил он, — Пойдем.
Василий Васильевич прошел с ними до выхода из больницы молча. Около двери остановился. Эти седые густые и мягкие волосы, белые брови и такие ласковые глаза, эта вертикальная морщина на лбу, от которой все лицо всегда сосредоточенно, и легкая грусть в глазах запомнились Федору на всю жизнь.
Василий Васильевич обнял их за плечи:
— Немножко жаль… И хорошо… Но я — не об этом… — Он что-то хотел добавить еще, но только похлопал каждого по плечу и полушепотом произнес: — Ну, идите…
Федор порывисто и благодарно сжал его руку.
Они ушли.
Василий Васильевич некоторое время постоял в раздумье, вздохнул и сказал самому себе:
— Продолжаем.
Но весь этот день он ходил задумчивый, угрюмый.
Бывает иногда так: идет человек по жизни и вдруг встретит на пути другого человека, встретит ненадолго, поживет с ним рядом совсем немного и больше уж никогда не встречает его. Но оставляет иной раз такая встреча неизгладимый след у того и другого. Жаль было Василию Васильевичу расставаться с Федором. Что-то такое внес он в жизнь старого врача, одинокого, похоронившего уже всех родных и любимых, но оставшегося таким же страстным в труде, как и в годы юности.
Он сел в кресло в своем кабинете и вспоминал… Вспомнил ссылку в томской деревне. Вспомнил отца, мелкого помещика, отказавшегося от своего сына за то, что тот пошел против веры и царя… И все-таки Василий Васильевич любил своего отца и сейчас, после его смерти. «Что же это такое? — думал он, — У нашего поколения дети спорили с отцами. Сейчас еще сильнее этот спор. Может быть, жизнь-то и движется тем, что дети лучше отцов?» И только после раздумий он пришел к выводу: есть что-то общее в юности Федора с его юностью. Это — великий спор детей и отцов, доходивший в пашу эпоху иногда до трагизма… «И не сильнее ли теперь этот протест молодых, чем в наше время? — задал себе вопрос Василий Васильевич. — Трудно будет Федору в деревне. Трудно». Василий Васильевич не заметил, что последние слова он говорил уже вслух.
Старшая медицинская сестра тихо вошла в кабинет, посмотрела на врача и так же тихо вышла. Она-то слышала слова «Трудно… Трудно», но не стала беспокоить Василия Васильевича. А он ее не заметил.
Федору пришлось пожить у Тоси всего только неделю. Он получил извещение с курсов о зачислении его и о начале занятий. Надо было собираться.
— А чего собираться-то? — спросил он у Тоси. — Сел в вагон и поехал.
— Вот это — здравствуйте! «Сел и поехал»! Белья надо две пары, тужурку, рубашек две-три, чемодан или баул какой-нибудь.
— Ничего мне не надо — не привык я так, — возражал Федор.
Но в душе у него была тихая, теплая благодарность к Тосе. А она два дня бегала, покупала и потом уложила все так, что чемоданчик, который удобно было закинуть за спину на двух ремнях, оказался набитым самым необходимым.
Она провожала его до вокзала. Почти все время пути они молчали. Но Тося заметила его прерывистое дыхание и маленькие капельки пота на лбу. Она сказала:
— Отдохнем, Федя, — и села на первую попавшуюся скамейку.
Они немного посидели. Тося погладила его руку у плеча, спросила:
— Почему мы молчим? Ведь — целых два года…
— Два года!.. Много.
И шли дальше.
На вокзале, уже у двери вагона, после третьего звонка, они так же молча смотрели друг на друга. Потом он погладил ее кудряшки у виска, поцеловал, взял под мышку палку и на руках подтянулся на подножки, а затем. — в тамбур. Сделал он это быстро и так ловко, будто и на этом деле тренировался. Там он повернулся и еще раз посмотрел на Тосю.
— Прощай, Тосенька, — сказал он тихо.
— Нет, до свиданья!
Оба улыбнулась с грустинкой.
— А Ваня так и не пришел, — сказал Федор. — Наверно, что-нибудь случилось.
Но в тот момент, когда раздался гудок отправления, показался Ваня Крючков, он мчался, задевая провожающих, вдоль вагонов, и на бегу извиняясь.
— Федя! Федя! — закричал он. — До свидания, Федя!
 
— До свидания, Ваня!
Ваня говорил, ускоряя шаг вслед за отходящим вагоном:
— Письмо получил от дяди Степана: Андрей Михайлович опять водочкой стал забавляться. Ты ему напиши письмо. А я поеду домой на каникулы, посмотрю там. Потом напишу.
Ваня отстал. Федор крикнул ему:
— Пришли мне дядино письмо! Почитаю…
И Федор снова смотрел на одинокую Тосю и прощально мелькающий в ее руках платочек. Он сорвал с головы фуражку и махал ею до тех пор, пока Тосю не стало видно.
— До свиданья, до свиданья… — шептал он. — До свиданья, Тосенька!..
Поезд уже скрылся за поворотом, а Тося все еще стояла и смотрела в ту сторону, куда уехал Федор. Ваня подошел к ней. Она торопливо вытерла глаза и по привычке поправила волосы у висков.
— Ну что ж… пойдемте, Тося? — спросил Ваня.
— Пойдемте, — ответила она.
С вокзала они пошли рядом. Пожилой извозчик крикнул им с козел:
— Молодых супругов могём прокатить! До центра — один полтинник!
Ваня посмотрел на него уничтожающим взглядом и погрозил кулаком. Извозчик презрительно махнул кнутовищем, сплюнул в их сторону и произнес тихо, но так, чтобы они услышали:
— Должно, в кармане вошь на аркане да блоха на приколе.
— Не надо связываться, — сказала Тося Ване и взяла его за руку, — Не надо.
Ладонь Тоси была теплой и мягкой. А своя грубая рука казалась Ване твердой, как кусок подошвы. Он осторожно высвободил свою ладонь, но теплоту Тосиной руки ощущал еще долго. Они пошли по Советской улице, не по тротуару, а краем мостовой, чтобы не толкаться среди людей.
— Вам жаль Федора? — спросила Тося.
— Федора? — удивленно переспросил Ваня, — Его жалеть нельзя. Таких людей не жалеют.
— Я вас не понимаю, Ваня, — удивилась и Тося.
— Не всякая жалость хороша. Уверен: Федор терпеть не может жалости к себе… Жалеть можно мокрого котенка или утопающего щенка. А раненого льва — нельзя. Таким львом можно только восхищаться, его смелостью, силой, любовью к свободе. И его…
— Вы хорошо говорите, Ваня, — с легкой усмешкой перебила Тося. — Я спросила о другом: жаль расставаться с Федором? Я просто не сумела точно выразиться. Я всегда не умею выражать мысли хорошо. А вы умеете.
— Куда там! — презрительно сказал Ваня. — Всю жизнь не выезжал из деревни. И поезд-то увидел впервые только три года назад… А с Федором, конечно, расставаться жалко. Только это — ненадолго. Кончим вот учиться и куда-нибудь — вместе, вдвоем…
— Втроем, — поправила Тося.
— То есть… Да! Ведь нас теперь трое: вы с Федором и я. Ну, значит… втроем… Только он-то окончит на год раньше меня.
— Вот мы и дошли, — сказала Тося и присела на скамеечку у своего палисадничка. — Сядем, Ваня. Мне не хочется оставаться одной. А вы какой-то… колючий сегодня… Побудем вместе.
Ваня присел и закурил цигарку.
— А вы, правда, хорошо сказали насчет жалости, — сказала Тося.
— Хорошо или не хорошо, но так думаю.
— А я почему-то никогда об этом не думала, — с грустью сказала Тося.
— Надо думать, — коротко и отрывисто, даже чуть неприязненно отрезал Ваня.
Он никогда не мог хитрить. А сейчас ему показалось, что Тося полюбила Федора из жалости. Но когда пристально посмотрел на нее и их глаза встретились, он смутился от своих мыслей и покраснел. «Должно быть, я все-таки порядочный подлец», — подумал он и разозлился теперь на самого себя.
— Что-то вы, Ваня, покраснели? — спросила она в упор.
— Ну и что ж? — почти грубо ответил он и ожесточенно растоптал цигарку. — Обкурился, вот и… покраснел.
 
— Правда?
— Лгу, конечно.
— А вы не лгите.
— Иногда невозможно не лгать. — И он совсем помрачнел.
Говорить, казалось, больше не о чем. Он снова завернул цигарку, и Тося заметила, как у него чуть-чуть дрожат пальцы. А раньше никогда не замечала, не было такого.