Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

А в тот день, перед отъездом к Федору, Тося хотела увидеть Ваню, узнать, не передаст ли он что Федору.
Когда Ваня вошел, Тося стояла над раскрытым чемоданчиком.
— О чем задумались, Тося? — неожиданно спросил Ваня, войдя тихо, на цыпочках.
— Ой! Испугал… О чем? Да как-то боязно ехать… Вдруг он… болен или что-нибудь случилось.
— Кажется мне, напрасно вы так беспокоитесь. Ничего с ним не случится, — утешал Ваня искренне. — Скоро он кончает. Вот и… некогда. Знаю я эти экзамены: отца родного забудешь.
— А может быть, и правда, — сразу повеселела Тося.
— Вот передайте Феде — две книги. Рад будет. Он просил достать «Счетоводство в сельских потребительских обществах». И привет ему… Скажите: завтра уезжаю в Паховку, на каникулы. Оттуда напишу обо всем.
— Уезжаете? — спросила Тося удивленно.
— Уезжаю. В село хочется. Тянет туда. Часы уже считаю. До отхода поезда остается мне… двадцать шесть часов.
— А у меня? — Тося глянула на часы. — У меня остается сорок минут. Надо идти.
— Я провожу.
— Хорошо. Проводите.
— А что вы будете делать в Паховке? — спросила Тося.
— Отдыхать буду. Загорать, — ответил он.
Но Тося уловила в его тоне нотку легкой иронии. Так мог говорить только Ваня.
— Лукавите? — заметила она.
— Уточняю: хочу отдыхать, а получится или нет, не знаю. Если бы пришлось покосить ржи, то было бы здорово. Только вряд ли: уборка кончилась, наверно.
И снова Тося поняла, что Ваня старается замять, «заговорить зубы», чтобы не касаться своего самочувствия.
А когда поезд отходил и Ваня, не спуская глаз, провожал Тосю, молча, без улыбки, она поняла: любит. И стало его жаль.
В вагоне она думала: «Ну какой он все-таки чудак! Федя, тот весь на виду, со всеми завихрениями, а этот может закрыться, как… ракушка». Потом она пришла к выводу: «Ваня — человек сильный. Душа у него тоже сильная, как и… у Феди. Только они все-таки разные».
…В то время как Тося подъезжала к Белохлебинску, Ваня выехал из Тамбова. А утром следующего дня он уже вышел на станции, в тридцати километрах от Паховки.
Со станции шел пешком, сначала раздумывая и сосредоточенно рассматривая поля, а потом все веселее и веселее, бодрее. Степь распахнулась перед ним вся. Он в ней вырос, поэтому не мог не радоваться встрече с родной и любимой. Он радовался этому приволью и необъятности. И вот он уже запел, весело помахивая палочкой. Иногда останавливался, прислушивался к жаворонкам и подражал им свистом, выискивая в высоте висящий комочек, издающий радостную трель. Еще в детстве Ваня научился свистеть жаворонком. А в тот день и не понять: то ли Ваня приветствовал жаворонков, то ли они его. Висит такой комочек и приветствует гостя. Здорово! Но долго наблюдать за жаворонком нельзя было: он вдруг пропадал с глаз, оставляя в воздухе звуки, волнующие, бодрые. И тогда казалось, что поет небо, что кто-то невидимый навешал в голубом бездонном небе неисчислимое количество волшебных колокольчиков и они заполнили переливами весь огромный простор. Поет небо! Хорошо! На душе было радостно от этой необъятной шири полей, от ласкающего легкого ветерка, от запаха цветов на обочинах дороги, от всего этого родного и любимого, огромного и необъятного, от того самого, что называется Родиной.
Подходя к селу, Ваня услышал ритмичный, отчетливый звук выхлопной трубы двигателя. «Наверно, купил кооператив, для мельницы, — подумал он. — А дядя Степан не написал мне об этом».
Переходя речку Лань, Ваня обрадовался и тому, что мост новый, добротный, с прочным настилом и дубовыми перилами. И мост-то весь — в семь метров длиной, а приятно его посмотреть на том самом месте, где совсем недавно был плетневый переезд с зияющими дырами. Ваня по-хозяйски ощупал мост руками и ногами и остановился, облокотившись на перила. Он посмотрел на воду и задумался.
Он вырос на этой речушке. Вспомнил, как маленьким мальчишкой чуть не утонул в ямке в полтора метра глубиной, вон там, недалеко. А ведь эта ямка казалась ему тогда омутом! Вспомнил, как ребятишками они с Федором ловили пескарей. Стоят они, бывало, голопузые и оборванные, с засученными до колен штанишками и забрасывают удочку с крючком из обыкновенной булавки. Если попадался пескарь, то надо было тащить его рывком и так сильно, чтобы, перескочив через твою голову, он летел на берег. Иначе соскочит с самодельного крючка и — в воду. Наловят, бывало, штук десять — пятнадцать пескариков, выпотрошат их, посолят густо, провялят на солнце с полчасика, да так и едят сырыми. Черт их знает, почему они были такие вкусные, эти пескарики! А если с мягким хлебом, то — объеденье.
 
Ваня смотрел на речушку. И показалась она ему маленькой-маленькой. Так, встретив старушку мать, юноша, выросший за два-три года разлуки, вдруг неожиданно замечает, что мать его — маленькая, щупленькая, но такая дорогая и любимая. «А все-таки она моя», — радостно подумал Ваня о речке и вошел в село.
Изба дяди Степана стояла недалеко от моста. В этой избе и вырос Ваня. Он остался сиротою еще маленьким, родителей не помнил.
Дядя Степан, высокий худощавый блондин с морщинистым лицом, хитровато прищурившись, встретил Ваню шутливым восклицанием:
— А, прибыли, Иван Федорович!
Ваня обнял дядю, поцеловал ребят и ласково, по-сыновнему, припал к щеке тети Аксиньи, поглаживая ей волосы.
— Ну слава богу, — сказала она, утирая слезинку кончиком головного платка. — Вот и еще свиделись. Вот и хорошо.
Гость не забыл никого: тете — ситцу на кофту, двум девчатам — по платку, двоюродным трем братишкам, что притихли на печке, — по одинаковому пистолету-пугачу и по разной книжке, а дяде — трубку, о которой тот давно мечтал, да еще две пачки настоящего турецкого табака. Никто со стороны не подумал бы, что приехал не сын, а племянник.
Чай пили все вместе, и маленькие и взрослые, не сводя глаз с Вани.
Дядя Степан — непоседливый, трудолюбивый, всегда веселый, несмотря на вечную нужду и многосемейность. Он весь был немножко-немножко смешной: вместо бороды у него торчали несколько десятков волосков; и эту «бороду» он всегда тревожил пальцами, пытаясь намотать на них волосы. Ничего из этой затеи не получалось, но бороде покою не было никогда.
— Ну рассказывай, Ванек, как она там, жизнь-то, — начал он после первой чашки чая, затеребивши бородку.
— Сразу не расскажешь. Все расскажу постепенно — не на один день приехал. У вас тут тоже новости большие, а ты, дядя, и не написал мне.
— Это какие же такие новости? — спросил дядя, выпустив бородку.
— А мельницу кооператив отгрохал? А мост новый сделали? Разве ж это не новости?
— Нехорошие эти новости, Ванек, нехорошие.
— Как так? — Ваня поставил блюдце на стол и посмотрел на дядю с удивлением.
— А так: мельница эта — Сычева Семена Трофимовича. Во-от. А мост строил он же. Взял подряд от сельсовета и по договору построил. На эти деньги можно два моста сделать, а он всю смету на мосты заграбастал… Вот тебе и новости, Ванек. Плохие это новости. Чего ж было о них и писать. У тебя там своих делов много.
— А я и не подумал… вот так Сыче-ев… — сказал Ваня, потупившись.
— Думай не думай, а так оно идет. А что дальше, Ванек?
— Скоро, дядя, должны быть большие перемены.
— Что же еще менять?
— Наступление на нэп будет.
— Это что же: опять хлеб отбирать будут? Как продналог?
Ваня отрицательно покачал головой, потягивая чай, и ответил:
— Если так дальше идти, то снова вернемся к капитализму и…
— Это — к царю?!
— Логически рассуждая, может быть, и к царю.
— Как это «логически»?
 
Ваня засмеялся, дядя — тоже. Ребятишки, полагая, что и им позволено, прыснули, отклонившись от стола; а у меньшого, семилетнего Сереньки, чай пошел носом. Гость понял, что речь его стала в чем-то непохожа на паховскую, и он, улыбаясь, объяснил:
— Логически — значит мыслить последовательно… Понимаешь? Вот, скажем, если так пойдет и дальше, то сначала возродится кулак и торгаш, потом помещик, потом фабрикант и, наконец, — царь.