Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Был у Андрея Михайловича.
И будто Зинаида услышала выстрел, а не слева Вани: она вздрогнула. Ваня заметил это и спросил:
— Ты что, Зина, сразу помрачнела?
— Нет… Я ничего…
— Нет, нет, Зина. Вижу. Рассказывай. Все рассказывай.
Так они поменялись ролями. Теперь Ваня просил ее рассказать, а она смутилась.
— Зина! Мы все уважаем Андрея Михайловича. Расскажи, — настаивал он.
— Только одной Матрене Васильевне рассказала. Никому больше не хотела. А тебе расскажу… Как другу.
Зинаида поведала о вчерашнем все, далее более подробно, чем Матрене. Закончила дрожащим голосом, сквозь навернувшиеся слезы:
— Ушел и… ничего… не сказал.
Ваня долго молчал, а потом тихо проговорил:
— Теперь и я понимаю, что значит «И этот учить!»… Ты успокойся, Зина. Вилюшки Андрея Михайловича заметили. Дядя говорил — в волкомпарте обсуждали… Успокойся.
Он утешал Зинаиду, а на душе было нехорошо: не то чувство собственной вины, не то жалость к Андрею — он пока не понял. И Зину жаль: такая хорошая девушка, а несчастна. Несколько раз он прошелся из угла в угол в раздумье: «Трудно все-таки достается счастье. А я хотел, чтобы оно само мне в рот влетело. Его, оказывается, надо… добывать. — Потом мысль: — А Федор? Добрый мой друг? Как же это я мог так подумать? До чего же я нехороший человек!» — казнил он себя мысленно. Потом остановился перед Зинаидой и спросил без обиняков:
— Ты Андрея сильно любишь?
Она кивнула.
— Люби! Хорошо, что любишь. И добивайся. Счастье, оно добывается… с боем, — И снова заходил по избе.
— Ваня! — обратилась Зинаида после паузы. — А ты… кого-нибудь любил? Или любишь?
— Я?! — Ваня деланно рассмеялся и увильнул от ответа: — Да кто меня полюбит.
— Тебя? Каждая полюбит.
— А ты меня полюбила бы? — шутил он. И сам удивился тому, как он просто и свободно держит себя с Зиной. Мелькнула мысль: «А с Тосей так не могу, робею».
— Нет, не полюбила бы.
— Почему?
— Я люблю другого. Андрея люблю. Навечно.
— Вот — и отлично. Не «каждая», значит… — Видимо, не желая углублять этот разговор, он пожал ей руку на прощание и попросил: — А письмо Федино дай мне, на денек-другой.
Она подала ему письмо, пожала обе руки сразу и, проводив за калитку, вернулась в избу. На душе у нее полегчало. Но ей так хотелось поговорить с Ваней еще: с ним все как-то просто, как с другом. Она долго сидела, задумавшись. Потом сказала сама себе:
— Он стал какой-то другой, Ванятка… Мы все стали какие-то… не такие.
Кто ж ее знает, что она под этим подразумевала?
Через два дня Крючков пошел в Козинку, в волкомпарт.
Много лет комитет партии помещался в одном и том же здании. Но Крючков не узнал внутренних комнат: полы крашены, в зале стояли рядами стулья, а между ними, в проходе, дорожки-коврики; в конце зала возвышался помост, на нем стоял большой стол, накрытый красной скатертью, а сбоку от него маленький столик, для докладчиков; на окнах гардины, по стенам портреты вождей. Крючков осмотрел стены, вошел в приемную, где сидел технический секретарь, и спросил:
— Мне товарища Некрасова.
— По какому вопросу?
— По важному. Я из совпартшколы. На каникулах.
— Смотри-ка! — пошутил секретарь. — «По важному». Так и доложу — «по важному», из совпартшколы.
Через несколько минут Крючкова позвали в кабинет секретаря волкомпарта Некрасова.
Письменный стол секретаря стоял у задней стены так, что сидящий всегда был лицом к посетителю. Длинный стол, накрытый красным сукном, приставлен к письменному буквой «Т». Вдоль стен стулья, на окнах гардины, как и в зале; справа от секретаря тумбочка, а слева этажерка с книгами.
Крючков снял фуражку и прошел к Некрасову. Тот внимательно посмотрел на посетителя, встал, протянул руку и поздоровался.
— Я — Крючков. Из Паховки.
— Будем знакомы. Слышал о вас. И о Землякове слышал. Знаю.
Некрасов работал в Козинском волкомпарте недавно — Крючков видел его впервые. Было ему лет сорок. Лоб у него прямой и высокий, а в зачесанных назад волосах белели ниточки седины. Две маленькие морщины, от углов глаз к вискам, создавали такое впечатление, будто он всегда присматривается, чуть-чуть улыбаясь глазами. Ване он понравился сразу, а слова «слышал о вас» расположили к доверию.
 
— Товарищ Некрасов, — начал Ваня.
— Можно: Николай Иванович, — перебил его секретарь.
— Вас, Николай Иванович, я вижу первый раз… И все-таки буду говорить об одном коммунисте, хотя самого меня еще только будут переводить в партию… в этом году.
— Давай прямо, без предисловий, — сразу перешел на «ты» Некрасов. — Про Вихрова?
— Да.
— Знаю — твой бывший наставник, знаю — хороший человек, честный, бескорыстный. Ты не утерпел. Иначе и нельзя. Правильно.
Крючков удивленно спросил:
— Вы все уже знаете?
— Не все. Хочу от тебя узнать больше… Вихров долгое время был единственным членом партии в Паховке, часто приходилось решать многие вопросы самому, а это перешло в привычку. Вот Сычевы-то и хотят его прибрать к рукам, с этими привычками и настроениями. Прибирают уже. Вот они какие дела. А теперь ты рассказывай.
Крючков подал письмо Федора к Зинаиде. Некрасов прочитал его внимательно и спросил:
— Еще что?
Ваня подробно рассказал о своих встречах с Андреем Михайловичем и Зинаидой.
— Понятно, понятно, все понятно. А как подействовало на него это письмо, твоя беседа, размолвка с Зинаидой?
— Говорят, молчит оба дня. Скучный.
— Запил?
— Нет, не пил вроде. Но точно не знаю.
— Запьет. Он себя чувствует одиноким… Чубатову он рассказал бы даже и о личной жизни. — Друзья они были. Но Чубатова нет — перевели в уисполком, а вот мне… пока не доверяет — нутром чую. Трудно с ним. — Некрасов легонько побарабанил пальцами по столу, глядя на задумавшегося Ваню, а затем отвернулся в сторону и снова заговорил, будто раздумывая при собеседнике: — Переход от нэпа потребует большого напряжения. К сожалению, не все это понимают. Вихров — тоже.
— Что же делать?
— Давай думать. На бюро он уже был. Вторично — пока не следует.
— А я хотел просить, чтоб его вызвали на бюро и пригласили нас с Зинаидой Земляковой. Мы хотели… договорились…
— Вы хотели ему доказать: любите, дорожите им. Хотите, чтобы он понял свои ошибки у вас на глазах, за один вечер? Даже за два-три часа заседания бюро? Так?
— Так.
— Вот тебе и «так»! — беззлобно повторил Некрасов. — Дело тут гораздо сложнее. Таскать члена партии каждую неделю на бюро не только бесполезно, а и вредно. Этак бюро можно превратить в «головомойку». Нельзя требовать исправиться или исправить что-то большое за одну неделю. Заставить «признать ошибки» не очень трудно, а научить, как понять эти ошибки, — посложнее… Посложнее. Да.
— Ну как же? — с горечью и надеждой спросил Ваня.
Николай Иванович пристально посмотрел на опечаленного юношу, вышел из-за стола.
— Вот как ты его уважаешь, — сказал он душевно. — Это хорошо, товарищ Крючков… Так вот слушай. — Ваня поднял глаза на Николая Ивановича. — Слушай. Я немножко, надумал… Ты и все Земляковы хотите ему добра. А разве народ, беднота не хочет этого? Хочет.
— Хотеть — мало. Надо что-то делать! — воскликнул Ваня.
— Вот и давай попробуем втянуть в это дело народ, бедноту.
— Как это — народ?
— Бедняков направить на него… Есть у вас там замечательная женщина, Матрена Сорокина: двумя словами убить может. Поговори-ка с нею… А Сычева надо по возможности осадить. Пора. Поговори-ка с его батраком, с мужем Матрены: пусть-ка он в суд подаст, за бездоговорную оплату. А я подошлю к Сорокину человека из батрачкома — пусть тоже поговорит, организует. Понял? И сам «подолби»-ка Вихрову за время каникул голову, этак понастойчивей. Подложи ему статью «О кооперации» Ленина. Так, Понял? Ты, Земляковы, Сорокины поклюете Вихрова малость, до болятки. Так. До болятки его, до болятки. Понял? Это раз. Потом он увидит, что Сычева осаживают сверху, и станет конечно же на сторону батрака. Это два. И — книга. Это три. А? Как ты думаешь?