Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Ваня повеселел.
— Не спеши радоваться. Дело трудное. Далеко он зашел, далеко, товарищ Крючков.
Расставались они как хорошие, старые знакомые. Николаю Ивановичу понравился этот умный, энергичный, серьезный парень.
Некрасов, прощаясь, некоторое время не выпускал руки Крючкова из своей, говоря:
— Хорошо, что пришел. На правильную мысль натолкнул. Спасибо. Да! А Земляков Федор скоро приедет?
— Наверное, месяца через два.
— Это тоже хорошо.
— Откуда вы его можете знать? Вы же никогда не видели Федора? — довольным тоном спрашивал Ваня.
— Я тут уже около года. Не видел, но слышал. Матвея Степаныча-то я знаю. И многих знаю из Паховки. Слышал о Федоре. И думал. Думал… Как тебя?
— Крючков.
— Да нет? Зовут как?
— Иван.
— Так вот. Думал, Ваня, думал. Работы предстоит много — надо заранее обдумывать… А когда кончаешь совпартшколу?
— Еще год.
— Не так-то и долго… — он хотел сказать — «ждать», но раздумал. А просто спросил: — К нам? — Ваня кивнул. — Это хорошо. В нашем полку прибывает.
А вечером того же дня Ваня писал Федору письмо, сидя у Зинаиды. Письмо получилось большим, на десяти тетрадочных листах. Вместе с Зинаидой они перечитывали его, поправляли и наконец переписали начисто. Теперь и Федор будет знать все о Паховке.
Андрей Михайлович Вихров приплелся к избе Зинаиды. Подойдя к окну, он увидел склонившихся над столом Ваню и Зину. Сжал челюсти и пошел прочь. Он зашел к Сычеву. Спросил коротко:
— Есть?
— Как не быть! Для вас завсегда, — залебезил Семен.
Но с ним Андрей больше не разговаривал. Пил и молчал… И ушел он молча, не попрощавшись, слегка пошатываясь.
Глава двенадцатая
До окончания курсов оставалась неделя. Все готовились к выпускному вечеру: в общежитии стоял невообразимый ералаш — кто-то пел, кто-то декламировал стихи, кто-то заучивал вслух роль из комедии, и каждый слышал только самого себя. Такое может быть только в общежитии, где привыкли друг к другу и к постоянному шуму.
Федор, сидя на кровати, вполголоса «держал ответную речь» от имени выпускников. Предложенный заведующим курсами текст он держал перед собой:
— «Товарищи! Мы, счетоводы, должны быть тесно и прочно связаны со строительством новых путей, которые…»
Но, вдумавшись, он плюнул и так же вполголоса сказал:
— Без души выходит… «Тесно и прочно»… «со строительством новых путей, которые»… Надо же! Ладно, и без этого листа скажу.
Он лег на кровать — и в мыслях сразу возникла Тося. У него всегда так получалось: стоит только появиться свободной минуте, как Тося тут как тут, и тогда он уже ни о чем не мог думать, кроме любимой. В тысячный раз он спрашивал: «Поедет ли со мной в деревню?» После раздумий он решил окончательно: «Получу свидетельство и — сначала к ней, а потом уже в Паховку». Он так мечтал о Тосе, так ждал встречи, что в последние дни затосковал.
А Тося неожиданно приехала сама. Она несмело постучала в дверь общежития. Длинный Епифанов, подражая содержателю «клуба» Климову, протянул:
— Милости просим! Ваши головные уборы!
Она остановилась в дверях, улыбающаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Ребята притихли.
Федор дрогнувшим голосом произнес удивленно и радостно:
— Тосенька-а!
— Федя!
Она, забывшись, машинально поставила чемоданчик на первую попавшуюся кровать и шла к Федору, не сводя с него глаз, не видя ничего вокруг. Села около него, взяла его ладонь в свою. Федор ощутил, что рука ее слегка дрожала. А он остолбенел от радости.
Епифанов скомандовал ребятам одними глазами: «Выходить!» Все жители комнаты поодиночке тихонько вышли, оставив Федора с Тосей.
— Приехала, — наконец-то сказал он.
— Приехала.
Всегда они не очень-то были разговорчивы. А о любви и совсем не говорили, будто боясь затронуть что-то большое и необъятное, заполнившее их.
— Ты здоров? — спросила Тося, заметив, что его лицо все еще бледно.
— Лучше быть не может! — весело ответил Федор.
— А я… боялась…
— Чего?
— Думала, болеешь. Ну вот и хорошо.
 
— Хорошо.
Кудряшки Тоси были близко-близко от него. Вся она родная и желанная… Он взял ее голову обеими руками, повернул к себе лицо и… целовал, целовал, целовал.
Тося смотрела на него счастливая: Федор такой нежный и ласковый.
— Ух ты… такой… — прошептала она.
— Какой?
— Хороший.
Тося прожила у него всю неделю. Почти все время она проводила с Федором: ходили в лес, в кино, в театр, на речку. В комнате общежития на каждой тумбочке появились цветы. Даже самые небрежные ребята стали убирать кровати аккуратно (Тося придет). И она появлялась опрятная, стройная и улыбающаяся, Федор гордился ею и был счастлив.
Лишь в последний день, перед отъездом, она спросила, как казалось Федору, о самом главном:
— Значит, ты решил: в Паховку?
— Да.
— И я туда. Куда ты, туда и я.
— Тося! — воскликнул он благодарно, прижав ее к груди.
— Угу! «Тося»! — шутливо передразнила она.
— Ладно. Хорошо.
А Тося шептала:
— А я тебе что-то скажу-у!.. Экстерном сдала за второй курс. Василий Васильевич помог… За один год два курса одолела. Теперь студентка. Вот кончу и — в Паховку, врач — с высшим образованием.
Федор вскочил от удивления и восхищенно протянул:
— Вот это да-а!.. А чего же молчала, не написала?
— Это я тебе сюрприз припасла. А что к концу встречи сказала, так это… ну… чтобы ты оставался и без меня веселым.
— Тосенька!.. Какая же ты молодчина!.. Но только в Паховке-то нет больницы. В Козинке есть, за семь километров.
— Будет и в Паховке когда-нибудь — не через год, так через два. (Ей все казалось легко и просто.)
— Может, и будет… — Федор задумался: «Будет ли? Невеселое письмо получил из села… Да и приедет она не раньше, как через два года… почти через три. Долго!»
Но Тосе он ничего о том не сказал — пожалел, не захотел тревожить любимую в часы расставания. Так они, жалея друг друга, все-таки что-то недосказали.
Уезжали они в один и тот же день: Тося — в Тамбов, Федор — в Паховку. Он, проводив ее, долго еще стоял на перроне, смотрел вдаль, туда, где скрылся поезд. Заныло сердце: надолго расстались! А вдруг этой самой больницы и не будет? Тогда что?
…Добрался он со станции в Паховку с попутной подводой чужесельца. Дошел до своей избы и остановился в раздумье.
Вот он снова у своего дома. Здесь он прожил в бедности и сиротстве при живых родителях, здесь плакал в детстве, ожидая отца, здесь же и простился с ним, не потеряв к нему сыновней любви. Здесь жил он, Федька Варяг, отчаюга и вор, здесь же и умер один раз. Варяга больше нет! И в селе его уже не называют так даже заочно, а по-другому — Федор Ефимович… Здесь он когда-то воевал за землю с Кучумом и Дыбиным. Здесь когда-то Андрей Михайлович «починил» рассохшееся колесо его жизни. «Хорошо, — подумал он, — что есть такие люди, как Андрей!» И сразу же стало горько на душе: жаль Андрея.
В ночной тишине он одиноко стоял у окна родной избы. И эта тишина села показалась ему настороженной, неспокойной. Слишком уж тихо. Как перед бурей. Ни звука!
Он постучал.
— Кто там? — спросила Зинаида, подойдя к окну.
— Я, — тихо ответил Федор.
— Да кто ты есть?.. Кто же там? — шептала Зинаида. — Уж не Андрей ли? Не может быть.
— Зина, открой! — громче сказал Федор.
— Федя! — закричала она вне себя и выбежала на крыльцо. — Пойдем. Пойдем, родной мой.
Он вошел и стал посреди избы. Зинаида положила руки ему на плечи, посмотрела в лицо… Как оно изменилось! Глубокие глаза стали больше и умнее, взгляд взрослее, мужественнее, но зато и ласковее. Появились две ранние морщинки на лбу. Но сестра оставалась такой же смуглой и родной, напоминая отца. Зинаида крепко обняла его, а он гладил ее голову.
 
Успокоившись, они сели за стол рядом. И до самого рассвета говорили. Никогда еще Федор не беседовал с сестрой так, близко и любовно. И никогда, никогда за всю жизнь Зинаида, как казалось ей, не любила так брата, как сейчас. Понял Федор в ту ночь, что он всю жизнь хотел правды, но не знал, где она. И вот теперь все ему ясно. Поэтому и сказал Зинаиде: