Не отрекаются, любя... (СИ)

— Осётр особый натуральный в собственном соку? Особый? — хмыкнул Марк. — Сколько ж стоит баночка такого осётра? — вскрыв коробку, крутил он в руках обычную круглую консервную банку, весом нетто триста семьдесят граммов, если верить этикетке. — Тысячи три, пять? А их тут сколько? — Марк прикинул: в коробке восемь банок, а таких стояло штук пять. — Хм… Сорок банок? Богато живут люди в Михайловке.
— Ну так я… — начал было водитель.
— Да, я понимаю, понимаю, ты просто водитель.
Марк зажал подмышкой коробку и спрыгнул обратно на дорогу. Взял у инспектора накладные. В документах на груз так и стояло: сорок банок осётра по две тысячи рублей за каждую.       
Он отсчитал двадцать тысяч за восемь банок и всё же сунул в карман сникшему водителю, спрыгнувшему вслед за ним.
— Надеюсь, недостачу покрыть хватит? Но если что, отправляй ко мне. Марк Реверт. Запомнишь? Ну, счастливого пути, Володя.
Инспектор вернул документы и козырнул.
А Марк со своей добычей приехал в офис.
— Да всё в порядке с этими консервами, — ковырял вилкой жирноватое, на взгляд Марка, мясо ценной промысловой рыбы программист. — Вкусно. — Он прихлебнул из банки бульон и довольно замычал.
Стелла тоже пожала плечами:
— А на добычу осетровых разве не нужна лицензия?
— Думаешь, браконьерство? — нахмурился Марк.
— Судя по количеству получаемых контейнеров — в особо крупных размерах, — положила она документы перед Марком.
Но Марк думал о другом. О том, что река вот-вот встанет. А значит, следующая партия — последняя перевозка через порт. А потом ничего не доказать и концов не найти. А концы, похоже, сходились там, куда Марку не советовали лезть.
— Наведаемся-ка мы по темну ещё разок на завод, — кивнул он Мамаю на выход. — И предупреди охрану: мы ждём гостей.
За что Марк любил Мамая больше всего, так это за то, что он не задавал лишних вопросов. Едем — значит, едем. На завод — значит, на завод. Сегодня — а когда же ещё? — где они, а где завтра.
Что Марку не нравилось — что с него каждое слово приходилось вытягивать.
Мамай не лез с откровениями. Не делился тем, что знал. И не приходил с докладами, выполнив задание. Он его просто выполнял.
— Ты был женат, Василий Андреевич? — спросил Марк, когда они припарковались в тени, куда не доставали прожектора уже знакомого «тюремного» периметра завода.
Он хотел спросить о другом, но ему только что сообщили, что Белка с подругами собралась в клуб — и мысли закрутились совсем в другую сторону.
— Был, — как всегда исчерпывающе ответил Мамай. И удивил, когда добавил: — Она умерла. Очень давно.
Привычно протёр свои командирские часы. Марк догадался:
— Её подарок?
Мамай кивнул и одёрнул рукав. Марк помнил, его надо спросить: что случилось? И знал, что ответ уже не причинит Мамаю страданий — шрамы, морщины и бронзовый загар на его лице были отражением того, что стало с его сердцем — оно забронзовело, храня внутри себя, как в панцире, ту старую боль, что уже не прорвётся наружу. Знал он и то, что никуда она не делась, эта боль, навсегда с ним, как эти часы, что до сих пор шли.
Марк был не уверен хочет ли он знать. И каждый раз, глядя на Мамая, думать о том, что тот пережил.
Когда убили сестру, самое страшное для мамы стало не жить с этой болью, не оставаться с ней наедине, а видеть отчуждение, когда люди, что раньше с ней приветливо здоровались, теперь переходили на другую сторону улицы, избегая смотреть ей в глаза. Чужая боль как проказа — люди предпочтут с вами не общаться, чем каждый раз вспоминать, что это «женщина, потерявшая ребёнка».
Но Марк спросил:
— Что с ней случилось?
— Заболела. Сильно простыла. И умерла, — сказал Мамай обыденным тоном.
— Бывает, — понимающе кивнул Марк. И добавил так же обыденно: — Когда всё это закончится, я женюсь.
— Даже не буду спрашивать на ком, — неожиданно улыбнулся Мамай. — Я обещал твоему отцу, что доживу до твоей свадьбы. Ты уж не подведи старика.
 
Марк усмехнулся и открыл дверь:
— Пошли, старик. Рано тебе ещё в утиль.
Зажав в руке инструмент, Марк шёл первым. Уверенно. Целенаправленно.
Старые железные ворота он приметил, когда приехал к заводу первый раз. Изнутри их зашили железными листами, чтобы территория не просматривалась, а створки сквозь крайние прутья замотали цепью и замкнули на замок. Тоже изнутри. Но это был путь.
Пока Марк возился с цепью, орудуя тросорезом, Мамай поднял голову, высматривая камеры.
— Камеры только с той стороны, — пояснил Марк, повиснув на рукоятках чуть ли не всем телом. — Да и те скорее для видимости. Здесь гостей не ждут и не боятся.
И знал почему. Все «деловые» люди, ведущие «серьёзный» криминальный бизнес, знали: записи камер — слабая защита, зато сильная угроза. Потому что нет улик опаснее, чем записи собственных камер наблюдения. И тут никого не боялись: две крыши — хозяина города и хозяина края — не то, что конкуренты, менты или ФСБ, лишний комар залететь побоится. 
Марк как раз отмахнулся от одного, особо настырного, перехватывая кусачки.    
— Да брось, — усмехнулся Мамай, глядя как Марк покраснел от натуги.  
Оттеснил его в сторону и, крякнув, разогнул прутья голыми руками.
Сначала прутья, потом перекинул наружу замок и с ним тоже справился, разогнув кольцо стальной цепи всё теми же рученьками. Марк присвистнул, но тросорез всё же заткнул со спины за пояс на всякий случай.
Когда-то большой консервный завод, так же, как и рыбоперерабатывающий, который купил отец Марка, принадлежал советскому государству. «Берёзовский» стоял на небольшой речушке, в которую заходила не только рыба, но и небольшие суда. И завод не простаивал. Огромные холодильники в пору урожая забивали сырьём на весь год. И это не только рыба, но и мясо, из которого варили тушёнку. И овощи: молодой горошек, кабачки, томаты. Всё это Марк почерпнул не из интернета. Из детства, рассказов родителей и соседки бабы Маши, что не знала вкуснее томатной пасты и кабачковой икры, чем варили на их заводе.
Но после строительства дамбы речушка обмельчала, превратившись из судоходной в заиленный ручей. Поля, где будущие врачи и железнодорожники в пору студенчества собирали спелые помидоры и сочную морковь, отдали фермерам дружественного соседнего государства, а оборудование, что не растащили во времена перестройки, тихо догнивало свой век в огромных производственных цехах.
Мимо этих пустых цехов, Марк с Мамаем двигались перебежками, заглядывая в окна. Свет горел в подвальном этаже только одного из них. Но все окна тщательно закрасили. Охрана стояла только у входа.
И больше, чем наличие двух спортивных парней с рациями, Марка смущало, что они вооружены.
— Ты когда-нибудь видел, чтобы так охраняли варёную рыбу? — припав к очередному окну, что светилось в подвальном помещении, тихо спросил Марк.
— А ты когда-нибудь видел голую бабу, работающую на консервном заводе? — кивнул наверх Мамай, прячась за нечто вроде мусорного контейнера.
— О, чёрт! — выдохнул Марк, задав голову. Там наверху, в одном из старых цехов, что безошибочно угадывались по окнам: огромным, во всю стену, застеклённым мелкими квадратными «глазками», часть из которых была разбита, стояла женщина в нижнем белье и судорожно, торопясь, не сняв резиновых перчаток, в которых работала, курила. Наспех затягивалась сигаретой, не замечая ни холода, ни ветра, что наверняка разгуливал, врываясь в оконные прорехи.
— А я думал это миф, что наркотики фасуют голые бабы, — признался Марк.
 
— С некоторых пор мне и голые бабы кажутся мифом, — усмехнулся Мамай, и постучал Марка по плечу. — Уходим.
Марк и не мечтал, что им повезёт прийти и уйти незаметно. Но им повезло.  
Не сказать, чтобы победа была чистой. Мамай отправил в чистый нокаут одного из охранников. Марк приложил второго по темечку тросорезом. Но это почти не считается: Марк увидел, что хотел, и они ушли.