Уэллс. Горький ветер

Вертокрыл запустил мотор, выбрался из машины и зашагал навстречу Гэрберту, который появился на пороге особняка с громоздким чемоданом, куда он запрятал тетрадки с расчетами, необходимые ему препараты и измерительные приборы, а также прочный канат, колышки и молоток для их забивания. Я видел его приготовления, знал, что он скрывал в этом прямоугольном чудовище, которое с трудом переставлял по ступенькам крыльца. Вертокрыл схватил чемодан, охнул от навалившейся на него тяжести, но все же ни слова не сказал и потащил к машине. Машина вздрагивала, тряслась, когда Герман запихивал чемодан в багажное отделение. Уэллс забрался в салон и удобно устроился на кожаном диване, вытянув ноги в элегантных туфлях, начищенных до блеска. В такой обуви только на природу и ездить. Я не успел захлопнуть дверцу, как в салон черной молнией запрыгнул Пират. Вот уж кого мы не собирались брать с собой на прогулку, так это кота. Он выгнул дугой спину, протяжно зевнул и устроился рядом с Гэрбертом, свернувшись клубком. Похоже, мое место оказалось занято, и мне ничего не оставалось, как сесть рядом с Вертокрылом, который закончил возиться с чемоданом и уже сидел за штурвалом нашего исследовательского корабля.
Чихая мотором, автомобиль тронулся с места и покатился в сторону городской окраины.
Я давно уже предлагал Уэллсу переехать в «Стрекозу», чтобы там в тишине и умиротворении продолжать свои эксперименты, не отвлекаясь на суету внешнего мира, да и мне было бы спокойнее. Не приходилось бы ездить каждый вечер на Бейкер-стрит, чтобы переночевать в собственной постели в ожидании нежданного визита Флумена, который несколько раз появлялся с требованиями представить ему подробный отчет о проделанной работе. И Гэрберт уже почти согласился с моими доводами, когда преподобный О’Рэйли устроил демонстрацию у нас под окнами с рукописными транспарантами «Богу Божье, кесареву кесарево» и другими высказываниями против научно-технического прогресса. Гэрберта очень сильно отвлекали от размышлений люди, которые разгуливали у него возле каменной ограды и выкрикивали свои требования и претензии, иногда в нецензурной форме.
Некоторое время мы не ездили в «Стрекозу», и вот не далее как позавчера вечером Гэрберт выразил желание опробовать новые наработки на открытом пространстве. У меня появился шанс уговорить его перебраться хотя бы до конца осени за город. Преподобный О’Рэйли все еще маячил на горизонте серьезной угрозой, но я уже вынашивал планы, как устранить его.
Автомобиль три четверти часа плутал по улицам Лондона и, наконец, выехал за город. Невысокие дома предместий сменились полями, на которых паслись коровы и овцы. Затем мы въехали на лесную дорогу. Все это время мы молчали. Гэрберт гладил Пирата, который перебрался к нему на колени и утробно урчал. Вертокрыл что-то напевал про себя, изредка обрывки напевов прорывались наружу, но он тут же осекался и сильнее вцеплялся в руль. Я же разглядывал мелькавшие за окном пейзажи.
– Я вот подумал, что было бы хорошо оборудовать автомобиль передвижным патефоном. И можно было бы в дороге проигрывать пластинки, чтобы длительные путешествия стали более комфортными. Как вы считаете? Сейчас бы мы могли наслаждаться Сороковой симфонией Моцарта или новомодной музыкой… этим самым…
– Джазом вы хотели сказать? – уточнил я.
– Именно. Есть в этом что-то завораживающее.
– Я вижу много препятствий для этого. Во время езды образовывается тряска. Игла будет постоянно прыгать, и музыка будет заикаться. Это приведет к повреждению пластинок. К быстрой изнашиваемости. И слушать вечно заикающиеся скрипки будет невозможно, наслаждение превратится в пытку.
– Вы правы, друг мой Николас. Значит, надо найти новый носитель для звука. Не пластинку, а что-то другое. И, соответственно, нужен будет новый проигрыватель, для которого дорожная тряска не будет являться помехой. Об этом стоит подумать. Время в дороге бездарно тратится. А можно было бы потратить его с пользой. На воспитание души, сердца или разума. А если в автомобиле установить радио? Можно было бы слушать передачи и последние новости. Это же просто замечательная идея.
– Но радиоволны такие непостоянные. Они будут прерываться. И вы не сможете адекватно усвоить информацию. Представляете, диктор говорит: «На западном фронте без… помехи, помехи, помехи. Герцог Ларошфуко отправился в… помехи, помехи, помехи». И вы так и не узнаете, что же произошло на западном фронте, где он, черт побери, находится, и куда отправился герцог. Вас это будет мучить, пока вы не доберетесь до последнего выпуска «Телефона», который, быть может, прольет свет на все эти события, – возразил я.
– Вы правы, друг мой. Мир такой несовершенный, что даже появись новое гениальное изобретение, способное перевернуть мир, окажется, что для него нет подходящей инфраструктуры и почвы для применения. И ведь прежде, чем что-то новое внедрять, надо будет позаботиться о почве. И станем мы с вами почвоведами. В этом, конечно, нет ничего плохого. Но это будет пожирать наше время, так что не останется его на что-то новое, прогрессивное. А без нашего почвоведческого участия никто не будет заниматься этим вопросом. Так и получается, что свой гений мы вынуждены расходовать на множество мелочей. Потому что никому, кроме нас, это не надо. Большинство людей живут жизнью мещан. Они живут и приспосабливаются к изменяющемуся миру. Но в основном эти изменения пугают и раздражают их. Дай волю мещанам, и они жили бы как при короле Эдуарде, ничего бы не меняя вокруг себя. Мир, застывший в янтаре. Что тут говорить, если туалетная бумага многих долгое время раздражала! Лишние траты, выброшенные в клозет. Ужасно. Недавно в баре «Айдлер» у меня состоялся разговор с леди Уорвик Смит. Вы ее не знаете. Она художница, вольный человек, но в то же время активный противник прогресса. Представьте себе, она говорила мне, что все эти новомодные изобретения – автомобили, дирижабли и другие признаки прогресса – не нужны. Жили же люди в Средние века и были довольны своей жизнью. Я пытался ей возразить, что люди рано умирали, редко кто мог дожить до кризиса среднего возраста, мучились всевозможными болезнями, которые сейчас лечатся таблетками в несколько дней. На что она говорила: «Ну и что? Но они так же любили и у них были семьи и дети». Я пытался возразить, что качество их жизни было низким, что только с прогрессом растет качество жизни. Она говорила: «Ну и что? Но ведь люди все равно жили и были счастливы?» Я пытался возразить, что блажен не знающий, ибо, познав, он уже не сможет быть счастлив. И опять она говорила мне поперек: «Ну и что? Ведь, не зная всего этого, человек был все равно счастлив. А все знания эти лишь принесли ему горести и разочарования в жизни. Многие не успели приспособиться к новому миру и саморазрушились». Я пытался объяснить. Прогресс – это быстрый ветер, который несет изменения в мир. И для многих людей, да что там говорить, для большинства человечества, это горький ветер. Ведь они не успевают приспособиться к изменениям, эти изменения сметают их с лица земли, коверкая жизни и судьбы. Поэтому есть и будут всегда те, кто положат жизнь свою на то, чтобы всеми силами воспрепятствовать ветру перемен. Но горький ветер приносит не только новые научно-технические элементы прогресса, он должен менять и психологию, и мировосприятие людей. Однако вот с этим как раз и хуже всего. Люди меняются с трудом. Малое количество подвержено качественному изменению. В основном люди руководствуются принципами «мой дом на окраине, меня все это не касается», «было бы мое тело в тепле и сытости, а все остальное неважно», и их сознание и психология продолжают пребывать в дремучем Средневековье, в то время как тело летает на дирижаблях и слушает радио. Горький ветер тогда перестанет быть горьким, когда сможет качественно изменять не только жизнь, но и сознание людей, тем самым преобразовав хомо сапиенса в хомо новуса.