Сережик

В соседнем подъезде жила семья, в ней было три девочки. Одна из них, годовалая, сидела как-то у подъезда совершенно голая. Мы с ребятами поднялись из ущелья во двор, и я увидел, что ребенок наложил под себя кучу и сидит себе спокойно. Нам стало почему-то очень весело, я решил использовать момент, чтобы поржать еще больше. Подошел к девочке и попросил ее из этой какашки сделать человечка. Девочка согласилась и давай лепить. Мы с пацанами ржали, но пришла ее мама и избила почему-то ребенка, а не нас. Да уж, мир несправедлив!


В общем, из овоща, который выращивала бабуля Лиза на балконе пятого этажа, я превратился в дворового хулигана. Которого мама постоянно звала с балкона:
– Се-рё-жи-и-и-ик!
Я ненавидел этот зов. Я хотел всегда находиться во дворе с ребятами, для которых воровал у отца сигареты, хотел стрелять из рогатки по птицам и по окнам соседей, хотел весь день проводить на тутовых деревьях в Разданском ущелье, хотел играть в «казаки-разбойники», чтобы ловить за сиськи ту самую Нору, которая уже носила лифчик…
Я много чего хотел – и вот получил! Влюбился в пятом классе в соседку по подъезду, которая была выше меня на голову! Я очень хотел ее поцеловать, умирал, когда ее видел, но я ей еле доходил до плеча. Это была не Рузан из бабулилизинской коммуналки, нет, это была настоящая любовь.
Не помню, о чем мы говорили, помню только запахи и звуки. Они были божественны. Как-то мы стояли на лестнице, я встал на одну ступеньку выше и не выдержал. Взял и полез целоваться. Рузан меня этому не учила, все произошло инстинктивно. У меня и в мыслях не было делать то, чему на самом деле учила сэнсэй Рузан. Я просто хотел ее целовать и чувствовать запах ее кожи. В общем, я сошел с ума, когда понял, что она не против. Это продолжалось целую вечность, воздух не успевал вдыхаться, дрожь щекотала позвоночник, я вспотел, как будто у меня внутри было сорок пять градусов по Цельсию. Мы обещали друг другу пожениться и родить много детей.
Но пока мы спускались в Разданское ущелье, лазили по тутовым деревьям. Я воровал для своей подруги зеленые абрикосы. Цогол. До сих пор не могу понять, как мы ели эту кислую гадость. Тогда мне этот цогол очень нравился. Да еще и украденное было всегда вкуснее. Даже спелый абрикос стоил на базаре копейки, но мы все равно воровали. И спелый, и неспелый. Владельцы садов нас называли саранчой, которая налетает на урожай и уничтожает его нещадно. Но у меня была своя мотивация. Я воровал для подруги! И абрикос, и, конечно, сирень.
У нас в ущелье жил один мужик, который звал свою дочь с улицы: «Маша! Маша!» И когда она не отзывалась, он кричал следом: «Маша, говно!» Так мы ее и прозвали Маша Говно. Вот у этой Маши Говна в саду росла сирень. И я решил у нее украсть пару веточек. Зачем Говну сирень? Лучше я нарву ее, подарю своей любимой и заработаю пару поцелуев. Так и сделал. Я забрался на забор, достал свой перочинный нож. Тогда нож имел в кармане каждый мальчишка. И начал резать сирень. Вдруг мне на брюки хлынула кровь, и я понял, что до кости порезался. Сирень тоже была в крови, и я, истекая кровью, дошел до двора и зашел в подъезд. Там, как и условились, меня ждала Она. Я торжественно вручил ей окровавленный букет. Она, конечно, испугалась, но я ее успокоил долгим поцелуем. В этом было что-то героическое. Я чувствовал себя победителем, который, жертвуя собой, сделал жест ради любимой. Я даже подошел к ней прихрамывая, как партизан, хотя нога у меня не болела. И хриплым голосом сказал, что я ее люблю, и вручил букет. Это произвело на нее шокирующее впечатление и возбудило в ней материнский инстинкт. Она принесла из дома бинт, перевязала рану, я был счастлив.
Я только потом понял, что для женщин мы первым делом дети, о которых они должны заботиться. Сперва им нравится, что ты беспомощен; они культивируют в тебе инфантилизм, а потом жалуются, что ты тряпка. Конечно, я опираюсь на свой личный опыт, это не аксиома.
Но вернемся в детство.


Меня перевязали. Шрам остался до сих пор – на память о героическом прошлом.
Летом моя любовь должна была уехать на море с родителями. На рассвете. Я ее провожал из окна, спуститься было неудобно. Она посмотрела в мою сторону, показала мне медальон, который я ей подарил, приложила его невзначай к губам, как в индийском фильме, и села в машину. Я был грустен и счастлив. Сестра откуда-то достала кассету Джорджа Харрисoна. Give me love. Я весь день ее слушал и грустил.
Странно как-то, я не помню, как мы расстались. Я вообще не запоминаю моменты, которые мне неприятны. Наверное, защитная реакция такая. Я помню только запахи и ее голос, и влажные ладошки, которыми она ласкала мое лицо.
Во дворе у меня были близкие друзья и просто друзья. Одного я прозвал Маэстро. У нас у всех были клички. Он был старше нас, очень хорошо играл в футбол, хорошо учился в школе. Он был примером для всех. Маэстро стал ученым, математиком. Он не воровал с нами абрикосы и брился уже в пятом классе; я ему завидовал, потому что не только не брился, но и был слабее него физически и в футбол играл очень плохо.
Роднее всех мне был Типач. Он был белобрысым, и его также называли Кяж. Типа Рыжий. Он жил со своей мамой Томой.
  
Тома
Это была незаурядная женщина, мать моего друга по двору Типача. Она была полькой по отцу. В нее и пошел Типач, голубоглазый и светлый. Тома была высокая, стройная, вульгарная женщина. Она сама имела мужиков, а не мужики ее. Во всяком случае, было такое впечатление. Толстозадые женщины-соседки, с которыми давно не спали мужья, завидовали Томе и ненавидели ее. Но она не замечала этого и со всеми была вежлива. Даже если ей фыркали вслед, она всем улыбалась.
Особенно во дворе тетя Тома любила меня.
Она курила, и часто ее можно было увидеть пьяной. Ее провожали домой мужики, и она этого не стеснялась, ей было плевать на общественное мнение. Для меня она была авторитетом, но я пока об этом не знал. Тома говорила, что ее сын Араик, он же Типач, – мой брат, потому что во дворе только у нас с ним были голубые глаза. Нам нравилось это слышать. Мама, естественно, была против этой дружбы и делала все, чтобы я с их семьей не имел ничего общего. Но чем больше мать протестовала, тем больше я убеждался, что мне тетя Тома нравится, что она клевая тетка и Типач мой друг – и все!
Тома часто оставляла Типача у нас дома и шла гулять с друзьями. Когда она воспитывала сына, это было слышно за квартал. У нее был низкий прокуренный голос и ненормативный лексикон. Мама ничего не могла поделать с этим, мы с Типачом дружили, ходили в ущелье и к ним домой. Дом у них был простенький: всего две комнаты, в углу стояли оранжевые пуфики, журнальный столик и мягкий диван, – во всяком случае, с нашей роскошью не сравнить. Зато было где бегать-играть. Мне у них дома было комфортно. Но иногда и я Типача приводил к нам домой, мама делала строгое лицо, но не могла нас не впустить. Тут в ней просыпался педагог, и, поскольку она начинала нас воспитывать, мы предпочитали играть или во дворе, или у него дома.