Девочка-лед (СИ)

Дождь нещадно хлещет меня по щекам. Вся одежда промокла, спине холодно, но я даже моргнуть боюсь. Дикий, безудержный страх оглушил, дал в голову, сковал в миг онемевшее тело. Невидимыми руками сжал горло, не позволяя даже шелохнуться, дернуться.
Я впервые вот так близко вижу его глаза: карие, с зелеными вкраплениями. Такие яркие и пугающие.
— Поднимайтесь на ноги, живо! — слышим мы строгий голос Петра Алексеевича сквозь стену проливного дождя.
Беркутов не двигается. Пялится на меня.
Странно. Чересчур внимательно и пристально. Опускает глаза на мою шею. Затем на грудь, что ходит ходуном под тонкой тканью промокшей до нитки белой футболки.
Я вспыхиваю, как рождественский фейерверк, когда он снова резко впивается поплывшим взглядом в мои глаза. Смотрит так, будто пьян. Как абсолютно неадекватный. Словно под чем-то. Может принял что… У таких, как он, это вроде является нормой.
Шумно и беспомощно вдыхаю через нос. В легких совсем не хватает воздуха. Отдираю его руку от своего рта, и он как будто приходит в себя. Кривится презрительно и, наконец, встает с меня. Трясущейся, как осиновый лист на ветру. Смутившейся до жалящего румянца на щеках. Потерянной и сбитой с толку.
Наркоман проклятый. Я слышала, что представители золотой молодежи в поисках новых ощущений периодически балуются таблетками и еще чем посерьезнее. Может и он? Глаза-то неадекватные совсем.
— В зал, Лисицына! — командует тренер, помогая пострадавшему Даньке подняться на ноги.
— Данька, — касаюсь его лица пальцами. — Ты как, Дань?
— Нормально, — отвечает, небрежно стирая кровь рукавом испачканной толстовки.
Уже в спортзале Петр Алексеевич начинает разбор полетов. Строит класс шеренгой, заново как маленьким разжевывая правила поведения в школе. Затем после воспитательной беседы гонит взбудораженную толпу на разминку, отдавая во власть Пилюгина.
— А вы, трое, придете после занятий. Отрабатывать свое наказание! — говорит он нам сердито.
— У меня другие планы, — громко заявляет Беркут, стаскивая с себя мокрую и грязную футболку.
— Я сказал, Беркутов! В три тридцать. Здесь! — безапелляционным тоном командует Петр Алексеевич.
‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я не приду, у меня тренировка, — бросает в ответ Роман, вытирая все той же футболкой свои темные волосы.
Девчонки, пробегающие мимо, шепчутся и то и дело пялятся на его оголенный, атлетично сложенный торс.
А я не смотрю. Оно мне не надо абсолютно…
— В таком случае, я буду вынужден сообщить Борису Олеговичу о том, что ты снова распускаешь руки вне зала!
— Стучите, мне фиолетово, — грубит мальчишка и, закинув дорогую майку в мусорное ведро, направляется к скамейке.
Садится, вытягивает вперед длинные ноги и откидывает голову на стену.
— Вылетишь перед соревнованиями как пробка, Беркутов! Сам знаешь!
Тот скалится и все больше раздражаясь, закрывает глаза.
Невыносимый до ужаса! Грубиян и хамло. Вот кто он.
Данька шмыгает носом, убирая от лица бинт.
— Кто первый начал, Князев?
Друг молчит. Как всегда.
— Беркутов? — обращается к нему тренер. — Ты?
— Да, — отвечает с вызовом.
А этот, как всегда, согласен взять все на себя. На самом деле, говоря по честному, они оба хороши. Задирают друг друга регулярно и поочередно. Даже не верится, что когда-то были лучшими друзьями.
— От тебя, Лисицына вообще не ожидал! — качает головой тренер, и это простое порицание заставляет меня виновато опустить голову. — Грановская, я не понял, ты там язык разминаешь или голеностоп?
Тренер отвлекается, дабы приструнить выпускников, весьма неохотно выполняющих опостылевшие за одиннадцать лет физические упражнения.
— Дура бешеная, — слышу я в этот момент в свой адрес от Беркутова. И щека адски горит от его колючего взгляда.
— Рот закрой! — гневается Князев и порывается подойти к нему снова. — Не дыши даже в ее сторону, понял?
— Дань, пожалуйста, не надо, Дань, — жалобно прошу я, перехватывая его руку.
 
— Далась мне твоя убогая, — уничижительно фыркает Беркут, и грудь помимо воли сдавливает от того, насколько брезгливо звучит его голос. Может, потому что именно так конкретно Он не называл меня никогда…
Пытаюсь убедить себя в том, что это просто слова. Набор букв, брошенный для того, чтобы в очередной раз зацепить меня и Князева.
— Дань, че такое?
Рядом с нами вырастает высокая фигура Пашки Аверина. Он растерянно смотрит на разбитое Данькино лицо, на меня, промокшую насквозь и на самодовольную морду ухмыляющегося врага, в расслабленной позе развалившегося на скамейке.
— Этот урод опять…
— Аверин, иди сюда, — манит пальцем и задирает Роман теперь и Пашку. — Тебя для пропорции я тоже готов разукрасить.
— Ну-ка замолчали! — гремит не хуже грома голос Петра Алексеевича. — Упали, отжались оба. Аверин, штраф за опоздание!
— Так это, Циркуль, — осекается под взглядом физкультурника, — то есть Элеонора Андревна попросила помочь, так я и это…
— Ты у меня сейчас сам циркулем на шпагат сядешь! Быстро на разминку! А ты, Лисицына пойди переоденься. У Пилюгина чересчур обильное слюноотделение. Того и гляди приступ начнется.
Я, краснея до самой макушки, удаляюсь в раздевалку. И последнее, что успеваю заметить, Даню и Романа, опустившихся на пол.
*********
Второе сентября кажется поистине бесконечным. Русский язык, химия, литература… И на каждом из уроков Беркутов считает своим долгом так или иначе меня зацепить. На алгебре и вовсе издевается с каким-то нескрываемым, нездоровым удовольствием. Полагаю, потому что знает, этот отвратительный предмет, увы, для меня темный лес и самое слабое место. Ахиллесова пята, если хотите.
Я стою у доски и пытаюсь сконцентрироваться на задании, вперившись взглядом в учебник.
— Лисииицына, — обращается ко мне Элеонора Андреевна, — еще раз прочитай условия задачи.
— Ей это не поможет, — прилетает от Грановской язвительное в ответ.
Вот уж кто бы рот не открывал! Таблицу умножения не знает!
— Винни-Пух и Пятачок пришли в ресторан Совы и заказали две большие банки меда на двоих, — тяжело вздохнув, под сдавленный смех одноклассников читаю я. — Винни съедает такую банку меда за 4 часа, а его друг Пятачок съедает половину такой же банки меда за 8 часов. За сколько минут они съедят банку меда вместе?
— Типовая задача экзамена, — кивает Элеонора, поправляя очки. — Ну-с…
— Под чем был тот, кто составлял эту задачу? — просыпается Пилюгин.
— Примем всю банку меда за икс килограмм, — пишу я. — Составим таблицу: объем еды, время, производительность.
Абрамов усмехается. Уж не знаю, что его рассмешило.
— В минуты переведи все тупица, — доносится с последней парты Его голос.
— Ромааан! — возмущается учительница.
— Что? — отвечает недовольно. — Пусть научится читать условия задачи.
Сжимаю пластмассовый стилус от интерактивной доски с такой силой, что того и гляди сломается напополам.
Перевожу часы в минуты и заполняю столбцы. Ненавижу математику! Мой мозг реагирует на нее отторжением. Сколько себя помню — столько борюсь со своей нелюбовью к вероятности, стереометрии, логарифмам и прочей математической ереси. Тоже мне Царица наук. Терпеть не могу все это. Не дается мне алгебра и геометрия, хоть убей. Мне, безнадежной, нужно убить немыслимое количество времени, чтобы разобраться хоть немного…
Зависаю, проверяя вводные данные. Вдруг закралась ошибка…
— Без меда по ходу останутся, — плоско шутит Бондаренко, который и сам в общем-то не блещет знаниями в области математики.
В класс заглядывает завуч. Просит Элеонору выйти на минуту. Я в задумчивости пожевываю нижнюю губу и беспомощно смотрю на таблицу. Ну а дальше-то как?
— Лисицыну Пятачок и Пух озадачили не по-детски, — комментирует Беркутов.