Ловцы душ

Наконец барон поднял веки.
– Не помню ни голоса, ни потока света, – сказал. – Помню лишь лавину крови и тьмы, которые залили мое сознание, пока я спал. Да, теперь я прекрасно это помню.
Конечно, он мог это вспомнить, а могло это ему лишь казаться. Людское сознание умеет выкидывать и не такие коленца, и кому об этом знать лучше, чем инквизиторам?
– Сотканные из света, – повторил барон слова девушки. – Да-а… Мы должны были сыграть важную роль. Должны были стать рыцарями Христа, Его избранниками, – он глянул на девушку с явственным недовольством во взгляде. – Но она превратилась в такую… – миг он подыскивал слово, – …неразумную тварь…
Я осмеливался полагать, что имя «неразумная тварь» скорее подошло бы ему. Ему, убивавшему ради развлечения, а не ей, которая старалась не причинять вред человеческим существам. Знал, что я никогда не позабуду слов, столь жалостливо ею произнесенных: «нельзя убивать, нельзя убивать». Несмотря на все несчастья, которые ей пришлось пережить, она сберегла в себе больше сочувствия к разумным созданиям, чем барон Хаустоффер.
Тем временем хозяин поднялся.
– Я решил, что это больше меня не интересует, Мордимер, – сообщил. – Но хорошо, что ты привел девушку.
Он прыгнул к ней и свернул ей шею, прежде чем я успел моргнуть. Мертвое тело упало на землю. В хрустальном зеркале я видел отражение ее лица, на котором не успели проступить ни страх, ни боль.
– Я решил, что должен остаться единственным в своем роде, – барон обнажил в усмешке длинные клыки. – Кроме того, как известно, ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов, – добавил он.
Я смотрел на труп моей спутницы. Бог милостив – она не только не страдала, но даже не поняла, что пришел миг смерти.
Я не предполагал такого поворота событий. Не думал, что Хаустоффер столь глубоко погрузился в пучину собственного безумия, что мир за границами его помутившегося разума кажется ему столь неинтересным.
– Найди других, Маддердин, и доставь их ко мне. Нынче получишь тысячу крон, а за каждого такого, как она, – по следующей тысяче, – повелел.
Я повернулся к нему.
– Это ты – ничтожен, – сказал ему. – Мир ничего не потеряет, когда тебя не станет.
– Хочешь меня убить? – рассмеялся он, даже не разозлившись – лишь удивившись и искренне забавляясь. – Меня – того, кто живет уже полторы тысячи лет? Того, кто может сокрушить человеческий разум, будто яйцо?
– Моего разума тебе не сокрушить. Ты всего лишь мелкий кровопийца. Немногим лучше надоедливого комара.
Это его рассердило. И я знал, что именно так все и будет. Он подскочил и схватил меня за горло.
Вот только знакомец Козоёба хорошо для меня потрудился. На шее, под высоким воротником, я носил широкий ошейник, утыканный серебряными шипами. Благословленный отшельником, знаменитым своей святостью, – тем, которого мы посетили перед визитом в замок.
Я знал, что это не убьет вампира и даже не поранит его. Нужно мне было не это. Нужен был лишь момент растерянности, краткий миг удивления и оторопи. Нужен был миг, чтобы воткнуть в него два серебряных клинка, которые были спрятаны в рукавах моего кафтана.
Барон вскрикнул и ослабил хватку, я отскочил. На лице его были написаны ошеломление, злость и боль, но он, конечно, все еще был жив, и я полагал, что быстро восстановит свои силы. А тогда судьбу Мордимера Маддердина наверняка не назовут счастливой.
Я выхватил из ножен саблю и рубанул. Умелым, быстрым, экономным движением. Острие перерубило кожу, мышцы, кость – и отрубленная голова Хаустоффера слетела с брызнувшего кровью туловища. На всякий случай я схватил ее за волосы и швырнул в горящий камин – словно играл в кегли и метал свой решающий шар.
Зашипело, когда кровь пролилась на угли. Волосы загорелись и выстрелили искрами, а вокруг разнесся смрад горелой плоти. Я вздохнул с облегчением.
– Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов, – повторил я слова Хаустоффера, глядя на поглощаемую пламенем голову.
Потом взял тело девушки на руки и вышел из комнаты. Когда я прикрывал дверь, увидел еще, как глаза Хаустоффера вытекают из черепа.
Я направился во двор, откуда до меня доносились голоса солдат. Знал, что никто из них не попытается меня остановить.
Эпилог
Я похоронил ее у водопада, который так ей понравился. Выкопал могилу во влажной земле, уложил тело, а потом весь день носил камни, поскольку не хотел, чтобы место ее последнего покоя было нарушено дикими зверьми. Конечно, я понимал, что хороню всего лишь тело, которому – все равно, лежит ли оно, завернутое в шелка, в золоченом гробу, или же погребли его во гноище.
Но я хотел думать, что, возможно, однажды моя спутница пожелает взглянуть на место своего земного упокоения, а тогда узрит вид, который так ей понравился. Из березовых веток и лыка мне удалось сделать крест и глубоко воткнуть его меж камнями.
А потом, сам не зная, для чего это делаю, я разрезал руку и держал ее над могилой так долго, что камни покрылись пятнами крови. Что ж, раз уж существовал обычай, чтобы над местом похороненного друга лить водку или вино, то отчего бы мне не оставить вампирице в дар свою кровь? Она ведь погибла только и исключительно потому, что Мордимер Маддердин жаждал удовлетворить свое любопытство.
Потом я произнес короткую молитву, перевязал руку и двинулся в сторону клонящегося к горизонту солнца, где по небу разливались полосы горящего пурпура.
 
Прекрасна лишь истина
Еще и еще заклинаю тебя, чтобы ты не говорил мне ничего, кроме истины во имя Господа.
Третья книга Царств 22:16
Тот мужчина выскочил из дверей так быстро, что я не успел уклониться – и он врезался прямо в меня. Но поскольку я – смиренный человек с мирным сердцем, я не отругал его, понимая, что это лишь случайность.
Кроме того, мы находились в замковой канцелярии Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, где исключительным правом на употребление слов, считавшихся грубыми и оскорбительными, обладал лишь сам епископ Герсард. И исключительным правом этим он порою пользовался так, что это казалось чрезмерным даже вашему нижайшему слуге. Но кем я был, чтобы выговаривать епископу? Самое большее – мог мысленно его журить.
– Прошу прощения, господин, прошу прощения, – охнул невнимательный мужчина, и взгляд его задержался на сломанном распятии, вышитом серебром у меня на кафтане. – Воистину смиреннейше прошу меня простить, – добавил, отступая на шаг.
В голосе его я услыхал уже не только озабоченность, но и страх. Так, словно мы, инквизиторы, имели привычку обижаться на случайную глупость. Я вежливо кивнул и через силу усмехнулся.
– В канцелярии Его Преосвященства многие начинают нервничать… – произнес я тоном приятельской беседы. – Не вы первый, не вы последний, уважаемый.