Ловцы душ
– Если ваша милость позволит… Кто эти три предыдущие персоны, чье поведение оказалось столь странным? И что общего с этим всем имеет смерть императрицы?
Не было ничего удивительного, что он знал куда больше моего. Лишь идиот мог полагать, что поляки не держат шпионов при императорском дворе. А Заремба был одним из наиболее доверенных советников польского короля. Наверняка рапорты агентов попадали именно к нему.
– Вы слышали, что она умерла во время родов, верно? – спросил он и рассмеялся. – Ну, пейте, пейте, а то, похоже, вы меня не догоните… Увы, похоже, что тщетно искать в вас Дионисов дух!
Обращаться к языческим верованиям у нас не слишком-то принято, но какой толк говорить об этом Зарембе? Я слышал, что во время предыдущего визита к императорскому двору, пьяный в лёжку воевода подошел к камергеру и спросил: «Скажи-ка, добрый человек, где здесь я могу высраться?» – «Вы, господин воевода? Да везде!» – ответил камергер вежливо и согласно с истиной. Ибо Зарембе и вправду было позволено в сто раз больше, чем обычному едоку хлеба. Потому, прикажи он мне при каждом тосте окроплять землю в честь Бахуса, я бы и тогда не стал протестовать.
– Покорнейше прошу о прощении, вельможный воевода, – сказал я, схватив кубок.
Мы снова выпили до дна, и снова слуга наполнил чашу до краев.
– А он… – я показал глазами на слугу.
– Не опасайтесь. Он нем и глух, и не из-за физического дефекта, но по собственной воле.
– Не понимаю…
– Никогда не упомянет ни словечка из тех, что будут здесь произнесены, поскольку нас единит пролитая кровь, – пояснил Заремба. – Он отдал бы за меня жизнь – как и я за него.
– Но, господин, разница вашего положения… – осмелился произнести я.
– Разница положения, – фыркнул он презрительно и взглянул на мой полный кубок. Поднял свой. – Снова желаете оскорбить меня трезвостью?
– Никогда бы не посмел!
Мы выпили.
– Для нас важны кровь и честь, – пояснил воевода. – А на поле битвы мы все равны, ибо во всех нас течет одинаковая кровь, и всякий из нас страдает так же, как и любой другой.
Воевода Заремба, похоже, был романтиком-идеалистом. А поскольку именно в этом романтическом идеализме наши натуры были сходны, то я выпил с воеводой – и снова с чрезвычайной искренностью.
– Только что я могу, ваша милость воевода? Скажу откровенно: я не знаю Аквизграна, а приехал сюда, воспользовавшись кратким отдыхом, что даровал мне Его Преосвященство епископ Хез-хезрона. Хуже того, у меня здесь нет информаторов, да и, можно сказать, я никого здесь не знаю. В Хезе я бы постарался вам услужить, но здесь… – я развел руками, – простите.
Он какое-то время глядел на меня из-под нахмуренных бровей, а потом усмехнулся.
– Вы честный человек, – сказал. – И я рад, что не ошибся относительно вас.
Я задумался, кто же передал поляку информацию обо мне, но спрашивать не собирался – да и не думал, что он ответит.
– Да-а, – протянул он, потирая крупный нос. – Но я все это понимаю, инквизитор, и пригласил вас не для того, чтобы вы мне вежливо отказали. Я слыхал о некоем человеке, который сможет нам пригодиться. И вам он известен еще со времен обучения в Академии.
– В Академии Инквизиториума? И кто же он, буде позволено мне спросить?
– Франц Лютхофф, – пояснил воевода.
Я задумался. Не обладая гениальной памятью моего приятеля Курноса, я не мог вспомнить это имя из прошлого. Похоже, сей Франц Лютхофф не отметился в моей жизни ни добром, ни злом – раз уж никак не остался в моей памяти.
– Не могу припомнить, – пробормотал я, но уже через миг хлопнул себя по колену, поскольку что-то вдруг забрезжило в памяти. – Хотя, погодите, он, случаем, не такой рыжий, с веснушками?
– О! – воевода воздел палец. – Теплее, теплее. Ну, выпьем же, а то вино выдохнется.
Тут любая причина хороша, потому – мы снова выпили до дна.
– Сей Лютхофф почти год назад проводил одно расследование, протоколы которого были уничтожены. А я, инквизитор, хотел бы знать, что там, в тех протоколах, было написано.
Уничтожение документов было преступлением. Такого в Инквизиториуме не практиковали, и о таких случаях мне слышать не доводилось. Конечно, некоторые расследования оставались тайными, а обвиняемые передавались высшим инстанциям вместе со всеми бумагами, что касались их судьбы. Я и сказал об этом Зарембе.
– Знаю, – кивнул он. – Однако у меня есть причина полагать, что в этом случае поступили несколько иначе, нарушив закон, коим вы руководствуетесь.
– Осмелюсь спросить, ваша милость воевода, отчего бы вам не обратиться к самому Лютхоффу?
– Лютхофф вот уже несколько месяцев лежит в лазарете аквизгранского Инквизиториума. И, полагаю, протянет он недолго. Вы же можете к нему попасть, если попросите принять вас здешних инквизиторов.
Конечно же, я мог так поступить. По крайней мере, получил бы тогда дармовой ночлег и пищу, что при моем финансовом положении было вполне разумным. И конечно, я мог заболеть, попасть в лазарет и там по душам поговорить с Лютхоффом – как один страждущий человек с другим страждущим человеком.
– А не соблаговолит ли ваша милость воевода открыть мне, о чем – хотя бы в общих чертах – шла речь на следствии? Или хотя бы – кого допрашивали?
– Съешьте-ка что-нибудь, инквизитор, а то, глядишь, сопьетесь… – Заремба положил в мою тарелку немаленький кусок жаркого, и жест этот наверняка должен был свидетельствовать о его добрых намерениях.
Тарелки были серебряными. Внутри же их был выгравирован герб Зарембы, а обод – покрыт сценами из Крестного Пути.
– Нижайше благодарю вашу милость.
Я попробовал – и словно вкусил мечту. Жаркое было превосходно. Хрустящее, душистое, отлично приправленное. А соус? Чтобы описать вкус этого соуса, следовало бы оказаться поэтом!
– Ваш повар, ваша милость воевода… – я даже не договорил. – У меня и слов нет, чтобы описать его талант.
Полагаю, он поверил, что я не льщу, поскольку я и сам услыхал в собственном голосе искреннее восхищение. Воевода и сам попробовал жаркое.
– Неплохо, неплохо, – причмокнул он. – Уж такой я есть, – добавил без ложной скромности. – Ни в одной стране нет столь доблестных рыцарей, столь пышных женщин и столь прекрасных поваров. Но к делу… Допрашивали они некоего чародея, – пояснил он, возвращаясь к моему вопросу. – Известного под именем доктора Магнуса из Падуи.
– Никогда не слышал, – ответил я, проглотив жаркое. – Но среди этой босоты всякий второй велит называть себя Магнусом [6].