Преданность. Год Обезьяны
На цыпочках мимо указателя – и тут на меня пикирует занятная цепочка фраз, и я перерываю карманы в поисках карандаша: надо бы записать. “Пепел-птицы кружатся над городом, припорошенном ночью Бродячие лужайки в нарядах из тумана Мифический дворец пока еще был лесом Листья – всего лишь листья”. Синдром иссякшего поэта, вынуждающий извлекать вдохновение из капризного воздуха – так Жан Маре в “Орфее” Кокто запирался в барочном гараже в парижском предместье, забирался в видавший виды “рено”, настраивал радиоприемник и записывал на клочках бумаги обрывочные фразы – “стакан воды сияет на весь мир” и тому подобное…
Вернувшись в номер, отыскала несколько пакетиков-трубочек “Нескафе” и маленький электрический чайник. Сама себе сварила кофе, закуталась в одеяло, раздвинула двери, уселась в маленьком дворике с видом на море. Низкая стена частично загораживала обзор, но я пила свой утренний кофе, слышала шум волн и была худо-бедно довольна.
А потом подумала о Сэнди. Предполагалось, что он будет здесь, в номере по соседству. Перед гастролями нашей группы в “Филлморе” мы собирались встретиться в Сан-Франциско и заняться тем же, чем и обычно: пить кофе в “Триесте”, рыться в книгах в “Сити лайтс”, кататься взад-вперед по мосту Золотые Ворота под Doors, Вагнера и Grateful Dead. Сэнди Перлман, сотоварищ, которого я знала больше сорока лет, пулеметной скороговоркой разбирающий по косточкам хоть оперный цикл “Кольцо Нибелунгов”, хоть ритмические фигуры Бенджамина Бриттена. Когда мы играли в “Филлморе”, Сэнди присутствовал непременно – сидел, в бейсболке и широкой кожаной куртке, сгорбившись над стаканом имбирного эля за своим особым столиком в кулисах со стороны гримерки. После предновогоднего концерта мы намеревались отбиться от компании и в ночи, сквозь кипящую мглу, доехать до Санта-Круса на машине. Задумали первого января съесть второй завтрак в его засекреченной такерии – она где-то неподалеку от “Дрём-мотеля”.
Но все это не сбылось, потому что за день до нашего первого концерта Сэнди нашли в беспамятном состоянии, в одиночестве, на парковке в Сан-Рафаэле. Отвезли в больницу в округе Марин: как выяснилось, у него произошло кровоизлияние в мозг.
Утром в день нашего первого концерта Ленни Кэй и я поехали в отделение реанимации и интенсивной терапии в округ Марин. Сэнди в коме, весь в трубках, спеленутый жуткой тишиной. Мы встали по обе стороны от него, обещая, что будем мысленно держать его, оставим канал связи открытым: мы были готовы перехватить и принять любой сигнал. Не просто осколки любви, как сказал бы Сэнди, а целый кубок.
Вернулись в свой отель в Джапантауне; и Ленни, и я еле могли говорить. Ленни прихватил из номера гитару, и мы пошли в ресторан “На мосту” – он находится на пешеходном мостике между восточной и западной частями торгового центра. Уселись в глубине зала за зеленый деревянный стол, оба – в тихом шоке. На желтых стенах висела реклама японской манги: “Девочка из ада”, “Волчий дождь”, на стеллажах – ряды комиксов, больше похожих на романы в бумажных обложках. Ленни заказал кацу-карри и пиво “Асахи супер драй”, я – спагетти с икрой летучей рыбы и чай улун. Поели, торжественно распили на двоих чашку саке и пошли пешком в “Филлмор” на настройку. Мы ничего не могли сделать – разве что молиться и разве что играть концерты, как-то обходясь без присутствия кайфующего Сэнди. Бросились, как в омут, в первый из трех вечеров энергообмена с публикой, поэзии, негодующих речей экспромтом, политики и рок-н-ролла – и все это без передышки, я прямо запыхалась; играли так, словно своим саундом сумеем пробудить Сэнди от забытья.
В день, когда мне исполнилось шестьдесят девять, мы с Ленни рано утром поехали в больницу снова. Встали у койки Сэнди и поклялись – вопреки тому, что клятва была абсолютно невыполнима – от него не отходить. Мы с Ленни заглянули друг другу в глаза, зная, что в действительности не можем тут остаться. У нас работа, которую надо делать, концерты, которые надо играть, жизнь, которую надо – пусть даже как придется – прожить. Судьба приговорила нас праздновать мое шестидесятидевятилетие в “Филлморе” без Сэнди. В тот вечер, на миг повернувшись к публике спиной во время брейкдауна, когда мы играли “If 6 was 9” [7], я старалась сдержать слезы, а потоки слов накладывались на другие потоки, сплетаясь с образом Сэнди, по-прежнему лежащего в коме совсем рядом – только мост Золотые Ворота переехать.
Когда мы отработали в Сан-Франциско, я покинула Сэнди и отправилась в Санта-Крус одна. Так и не отменила бронь его номера – не смогла себя заставить; сидела на заднем сиденье машины, а его голос клубился вокруг. “Матрица Монолит Медуза Макбет Metallica Макиавелли”. У Сэнди была своя игра в “М”, и в ней тоже был бархатный шнур с кисточкой, и были указания, которые вели его до конечной точки – до самой Библиотеки Имеджиноса [8].
Я посидела в своем дворике, закутанная в одеяло, как выздоравливающий пациент в “Волшебной горе”, а потом почувствовала, как зарождается странная головная боль – скорее всего, от скачка атмосферного давления. Пошла к портье за аспирином – и только тут заметила, что мой номер не на первом этаже, а еще ниже, в полуподвале, и потому ближе к откосу, за которым начинается пляж. Сначала, позабыв об этой тонкости, я заблудилась, уткнулась в конец тускло освещенного коридора. Так и не смогла отыскать лестницу, ведущую к стойке портье, решила: шут с ним, с аспирином, пошла назад. Полезла за ключом – а нащупала тугой бинт толщиной примерно с сигарету “Голуаз”. Размотала марлю на треть, почти ожидая найти внутри какое-то послание, – но нет, ничего. Как бинт попал в мой карман, я понятия не имела, но снова смотала марлю, положила на прежнее место, вернулась в номер. Включила радио – Нина Симон пела “I Put a Spell on You” (“На тебе мое заклятье”). Тюлени молчали, но мне были слышны далекие волны, зима на Западном побережье. Я рухнула на кровать и крепко заснула.
Я была уверена, что в “Дрём-мотеле” снов не вижу, и тем не менее, хорошенько подумав, сообразила: нет, я все-таки видела сон. А точнее, скользила на коньках вдоль опушки сновидения. Сумерки надели маскарадный костюм ночи, а сбросив маску, обернулись зарей и осветили тропу, на которую я ступила по доброй воле, отправилась из пустыни к морю. Чайки причитали и каркали, а тюлени спали, и только их король, больше напоминавший моржа, поднял голову и взревел, обращаясь к солнцу. Было ощущение, что все ушли – ушли в баллардовском [9] смысле.
Пляж был завален обертками от шоколадных батончиков, сотнями, если не тысячами – они были разбросаны по песку, словно перья после линьки. Я присела на корточки – изучить обертки повнимательнее, сунула пригоршню в карман. “Баттерфингер”, “Пинат чуз”, “3 маскетирз”, “Милки вэй” и “Бэби Рут”. Все обертки вскрыты, но от шоколада не осталось и следа. Вокруг – ни души, на берегу – никаких отпечатков ног, – обнаружилась только магнитола, наполовину зарытая в песчаный холмик. Ключ я забыла, но раздвижная дверь была не заперта. Вернувшись в свой номер, я увидела, что все еще сплю – что ж, стала дожидаться с открытым окном, пока проснусь.