Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Бенджамин отвернулся, преисполненный благодарности и удивления от того, что в городке, который он так ненавидел, нашелся редкий алмаз, достойный лучшей и более чистой оправы.
Джентльмен был северянином по рождению и женился на южанке. По возвращении он рассказал бабушке о встрече с ее сыном и об услуге, которую оказал.
Бенджамин благополучно достиг Нью-Йорка и решил оставаться там, пока не наберется достаточно сил, чтобы следовать дальше. Случилось так, что единственный оставшийся сын бабушки приплыл в тот же город по поручению хозяйки. Божьим произволением братья встретились. Можете не сомневаться, это была радостная встреча.
– Фил! – воскликнул Бенджамин. – Наконец-то я здесь!
И стал рассказывать брату, как близко подошел к порогу смерти, когда вдали уже виднелись вольные земли, и как молился, чтобы выжить и сделать хоть один глоток вольного воздуха. Он говорил, что жизнь только сейчас обрела цену и умереть в этот момент было бы слишком жестоко. В тюрьме он жизнь не ценил; однажды даже ощутил искушение с нею покончить; но что-то – он и сам не знал, что именно, – помешало; вероятно, страх. Бенджамин слышал, как люди, объявлявшие себя верующими, утверждали, что самоубийцам нет пути в рай, а поскольку здешняя его жизнь выдалась довольно жаркой, он не имел желания попасть в пекло и в ином мире.
– Если я умру теперь, – воскликнул он, – слава богу, умру свободным человеком!
Он умолял дядю Филиппа не возвращаться на Юг, остаться на Севере и работать вместе, пока они не заработают достаточно денег, чтобы выкупить тех, кто остался на родине. Брат возразил, что, если он бросит мать в беде, это ее убьет. Она заложила дом и с большими трудами собрала денег, чтобы выкупить Бенджамина. Хочет ли он, чтобы его выкупили?
– Нет, ни за что! – ответил Бен. – Неужто ты думаешь, что я, вырвавшись из их хватки и уехав так далеко, дам им хоть один ломаный грош? Нет! И неужто думаешь, я лишил бы нашу матушку дома на старости лет? Что я позволил бы ей расплатиться за меня всеми этими с трудом заработанными долларами – и притом никогда со мною не увидеться? Ведь ты знаешь, она останется на Юге столько, сколько остальные дети будут рабами. Добрейшая матушка! Скажи ей, чтобы выкупила тебя, Фил. Ты всегда был для нее утешением, а я – вечным бедствием. А Линда, бедная Линда – что станется с нею? Фил, ты не знаешь, какую жизнь они ей уготовали. Она кое-что рассказывала мне об этом, и я всем сердцем желал, чтобы старина Флинт либо умер, либо исправился. Когда я был в тюрьме, он спросил ее, не хочет ли она, чтобы он попросил моего хозяина простить меня и снова забрать домой. Она сказала: «Нет, Бенджамин не хочет возвращаться». Тот взбесился и ответил, что все мы одинаковы. Я и вполовину не презирал собственного хозяина так, как презираю этого человека. На свете много рабовладельцев и похуже моего, но, несмотря на все это, я не хотел бы быть его рабом.
За время болезни Бенджамину пришлось распродать почти всю одежду, чтобы платить за предметы первой необходимости. Но он не расстался с булавкой, которую я прикрепила ему на грудь, когда мы расставались. Это моя самая ценная вещь, и я не знала никого более достойного носить ее. Так она у него и осталась.
Брат снабдил его одеждой и отдал все деньги, что были у него при себе.
Они расстались со слезами на глазах, и, уже поворачиваясь, чтобы уйти, Бенджамин сказал:
– Фил, я прощаюсь со всеми, кто мне близок.
Так и было. Больше мы никогда о нем не слышали.
Дядя Филипп приехал домой, и первыми словами, которые произнес, едва войдя в дом, были следующие:
– Матушка, Бен свободен! Я видел его в Нью-Йорке.
Она привстала, озадаченно глядя на него.
– Матушка, ты что, не веришь? – проговорил он, мягко положив ладонь ей на плечо.
Она воздела руки к небу и воскликнула:
– Слава Богу! Давайте возблагодарим Его.
Счастливые мать и сын расположились тем вечером у старого очага, говоря о том, как они гордятся друг другом и как докажут миру, что способны позаботиться о себе, как много лет заботились о других.
После добрая женщина упала на колени и излила душу в молитве. Затем Филиппу пришлось сесть и повторить ей слово в слово все, что говорил Бенджамин. Он рассказал обо всем; не стал лишь упоминать о том, каким больным и бледным был в тот момент ее любимец. Да и зачем расстраивать ее, коль она не могла ничем помочь?
Эта мужественная старая женщина продолжала упорно трудиться, надеясь спасти кого-нибудь из остальных детей. Через некоторое время ей удалось выкупить Филиппа. Она уплатила восемьсот долларов и вернулась домой с драгоценным документом, обеспечивавшим его свободу. Счастливые мать и сын расположились тем вечером у старого очага, говоря о том, как они гордятся друг другом и как докажут миру, что способны позаботиться о себе, как много лет заботились о других. Ту беседу все мы завершили словами: «Кто желает быть рабом, тот пусть будет рабом».
 
V 
 Испытания девичества
В первые годы служения в семье доктора Флинта я привыкла получать часть тех же послаблений, что и дети хозяйки. Хотя мне такое положение вещей казалось не более чем справедливым, я была благодарна и старалась отвечать на доброту преданным исполнением обязанностей. Но ныне я вступила в свой пятнадцатый год – печальное время в жизни девушки-рабыни. Хозяин начал нашептывать мне на ухо мерзости. Как бы юна я ни была, не знать об их значении было невозможно. Я старалась встречать их безразличием или презрением. Возраст хозяина, моя крайняя юность и страх, что о его поведении донесут бабушке, заставляли его не выходить за рамки подобного обращения много месяцев. Доктор был хитрец и в достижении целей прибегал к разным способам. Иногда у него случались бурные, устрашающие вспышки, заставлявшие дрожать его жертв; порой он напускал на себя притворную мягкость, которая, по его мысли, должна была привести их к покорности. Из этих двух настроений я предпочитала буйное, пусть оно и приводило меня в трепет. Он, не жалея сил, старался разрушить те чистые принципы, что привила мне бабушка. Он населял мой юный ум нечистыми образами, такими, которые выдумать могло лишь порочное чудовище. Я отворачивалась с отвращением и ненавистью. Но доктор Флинт был хозяином. Приходилось жить с ним под одной крышей, где на моих глазах мужчина сорока годами старше изо дня в день нарушал самые священные заповеди природы.
Он говорил, что я – его собственность, что я должна покоряться его воле во всем. Моя душа восставала против этой гнусной тирании. Но куда могла я обратиться за защитой? Не имело значения, была ли рабыня черна, как черное дерево, или бела, как хозяйка. В обоих случаях закон не защищал ее от оскорблений, от насилия и даже от смерти; все это обрушивали на нее демоны, принявшие человеческую форму.
Он говорил, что я – его собственность, что я должна покоряться его воле во всем. Моя душа восставала против этой гнусной тирании.
Хозяйка, которой полагалось защищать беспомощную жертву, не питала к ней никаких иных чувств, кроме ревности и ярости. Унижения, несправедливости, пороки, порожденные рабством, превосходят все, что я способна описать. Они больше, чем то, во что вы, мои читатели, были бы готовы поверить. Конечно, если бы вы сочли правдой хотя бы половину того, что рассказывают вам о беспомощных миллионах, страдающих в этой жестокой неволе, вы, северяне, не стали бы помогать затягивать это ярмо. Вы бы отказались делать за рабовладельца на своей собственной земле ту гнусную и жестокую работу, которую выполняют за него на юге специально натасканные гончие псы и белые из самого низшего класса.