Живое и неживое. В поисках определения жизни

Как определить, появилось ли у него это ощущение? Кристоф Кох, директор Института Аллена по изучению мозга в Сиэтле, придумал некий способ. Он считает, что ученые смогут измерить сложность переживаний органоида, прослушивая его сигналы. Предложенная Кохом идея возникла из исследований природы сознания, проведенных им самим и его коллегами. Ученые полагают, что сознание – это интегрирование информации от всех частей мозга [75]. Когда мы в сознании, она распространяется по всему мозгу, обеспечивая нам адекватное и гармоничное ощущение реальности. Когда мы спим или впадаем в кому, поток информации ослабевает. Области мозга остаются активными, но содержащиеся в них данные больше не участвуют в формировании единого, целостного опыта.
Кох и его коллеги убеждены, что эту целостность можно измерить, нарушив ее, подобно тому как, бросив в пруд камень, мы замечаем рябь. Исследователи надевают на головы добровольцев магниты и посылают на магниты безвредные импульсы. Те вызывают кратковременные сбои ритмов мозговой активности. У бодрствующих импульсы запускают потоки информации по сложным траекториям в мозгу. Та же закономерность возникает при сновидениях. Но у людей, находящихся под действием наркоза, импульсы порождают простые реакции – все равно что звон колокольчика в сравнении с органной фугой.
Кох предлагает ученым применить такие же магнитные импульсы к органоидам и посмотреть на их реакцию. Его предложение выглядит особенно захватывающим в свете того, что они с коллегами изобрели способ оценить интегрированность мозга всего одним числом. Нечто вроде термометра для сознания. Можно договориться, что у органоидов мозга этот показатель не должен превышать определенного значения. А если мы обнаружим, что данная партия органоидов умудрилась пересечь этот порог, то будем знать, что отныне нам придется принимать решение, как относиться к их жизням [76].
«Что могло бы означать для органоида страдание? – спросил Кох в завершение лекции, прочитанной им в 2019 г. – Ответ на этот вопрос не очевиден» [77].
Еще в 1967 г., когда никто даже и помыслить не мог об органоидах, Джошуа Ледерберг предвидел грядущие затруднения.
«От биологов, следовательно, законодательству мало проку, – сказал Ледерберг. – Ответ на вопрос, с какого момента начинается жизнь, зависит от того, с какой целью мы спрашиваем».
 
Сопротивление смерти
В 1765 г. пятнадцатилетний юноша по имени Джеймс Форбс сел в Англии на корабль и отправился в Бомбей [78]. Там он устроился работать в Ост-Индскую компанию и за следующие 19 лет исколесил по служебным делам всю Индию и сопредельные страны. В ходе этих путешествий Форбс превратился в естествоиспытателя и художника; он зарисовывал дроздов бюльбюль и семьи парсов. Ко времени возвращения из Индии у Форбса скопилось 52 000 страниц текстов и рисунков.
Дома он привел свои труды в порядок и в 1813 г. издал в четырех томах книгу «Восточные записки» (Oriental Memoirs), предлагавшую британским читателям совершить роскошное путешествие по Индии, сидя у камина. Ежемесячник The Monthly Magazine восхвалял этот «представленный нам ПОИСТИНЕ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ труд» [79]. По мнению редакции, благодаря энциклопедическому масштабу многотомника Форбса теперь и в Индию ездить было незачем. «Он оставляет мало простора для новых открытий будущим путешественникам».
Как-то в ходе своих странствий Форбс остановился у невероятно гигантского баньяна на берегу реки Нармада. Дерево вздымало в небо сотни стволов, образуя полог, под которым могла уместиться семитысячная армия. Время от времени к этому дереву приезжал местный владыка и устраивал под ним колоссальные пиры. Там ставились роскошные шатры, служившие обеденным залом, гостиной, салоном, кухней и банями. И еще оставалось достаточно места, чтобы разместить верблюдов, коней, повозки, стражу и слуг, а также друзей владыки и их стада скота.
Помимо людских собраний, баньян у Нармады давал приют птицам, змеям и обезьянам лангурам. Форбс наблюдал, как обезьяны учат своих детенышей прыгать со ствола на ствол и убивать опасных змей. «Убедившись, что ядовитые зубы удалены, они швыряют рептилию своему молодняку вместо игрушки и как будто радуются уничтожению общего врага», – писал натуралист [80].
Однажды приятель Форбса во время охоты подъехал к нармадскому баньяну. Он застрелил из дробовика самку лангура и унес тушку с собой в шатер. Но снаружи поднялся неистовый визг. Выглянув, охотник увидел десятки обезьянок, которые, по словам Форбса, «громко вопили и приближались к нему с угрожающим видом».
Друг Форбса погрозил животным дробовиком. Те отступили, за исключением одного самца, по-видимому вожака стаи. Лангур приблизился к охотнику, злобно тараторя что-то. Но постепенно интонация звуков изменилась – они перешли, как описывает Форбс, в «жалостные стоны».
Охотнику показалось, что обезьяна выпрашивает у него тело убитой самки. Он отдал его.
«С нежной скорбью он взял его на руки, обнял с супружеской любовью и с выражением некоего торжества понес его своим ожидающим товарищам», – пишет Форбс. Вскоре обезьяны ушли, оставив компанию охотников в полном потрясении. «Они решили больше никогда не поднимать ружья ни на кого из обезьяньей породы».
Рассказанная Форбсом история обезьяньей скорби произвела на английских читателей столь сильное впечатление, что они вспоминали о ней еще много десятилетий [81]. Она как будто шла вразрез с викторианскими представлениями об уме животных. Люди, обладая рациональным мышлением, могли осознавать жизнь. Осознавая жизнь, они были способны также осознавать и ее границу – смерть. Но здесь твари неразумные вели себя удивительно похоже на скорбящих людей – они, по-видимому, знали, что жизнь их сородича прекратилась. Похоже, из этого можно было сделать вывод, что у обезьян более развитое сознание, чем считалось. Или же – что мы, люди, слишком льстим себе насчет нашего высокого уровня понимания жизни и смерти.
_______
К рассказу Форбса о скорбящем лангуре прибавились другие истории о горюющих приматах, но никого они не увлекали так, как Чарльза Дарвина. Обдумывая свою теорию эволюции, Дарвин (которому тогда не было и 30 лет) осознал, что она объясняет происхождение человека точно так же, как и любого другого вида. Следы эволюции он смог подметить в нашей анатомии, в ее поразительном сходстве с анатомией шимпанзе и других обезьян. Дарвин пошел посмотреть на самку орангутана в Лондонском зоопарке и увидел эволюционный след в ее поистине человеческой мимике. И, конечно, он распознавал его в рассказах о том, как обезьяны проявляют эмоции, некогда считавшиеся уникальными для нашего вида. В частности – горе. «Печаль обезьяны-самки о потере детеныша так сильна, что она положительно была причиной смерти некоторых особей» [82], – писал Дарвин в своей книге «Происхождение человека» (The Descent of Man, 1871) [83].