Целитель

— Здесь есть церковь? — подавленно спросила она.
— Здесь была часовня. Но преподобная мать осталась жива.
Нел назвала шесть имен. Половину погибших Альмод знал. Они не были друзьями, и все же…
— Пусть Творец примет их… — Договорить не получилось, перехватило горло. Сколько раз зарекался не привязываться! Не заводить ни возлюбленных, ни друзей, ни даже приятелей. Они умирают, ты остаешься. С очередным шрамом в душе.
Нел кивнула, прикусив губу. Так же, не поднимая головы, шагнула к трактиру — мокрый, взъерошенный воробышек.
— Гейр был тебе больше, чем другом? — бросил Альмод ей в спину.
Она обернулась.
— Извини, это не мое дело, — сказал он.
— Другом. Не больше. У меня не было мужчины. С этим, — она горько усмехнулась, коснувшись шрама на щеке, — глупо чего-то ждать, когда есть столько красивых… — Она махнула рукой, снова отворачиваясь.
Альмод не стал говорить, что ему, например, это бы не помешало. Потому что разубедить ее по-настоящему можно было только одним способом — крайне неуместным сейчас. Да и в принципе неуместным, учитывая все обстоятельства…
— Тебе есть куда идти? — спросил он, когда Нел коснулась двери.
Она помотала головой. Так он и думал.
— Пойдем.
— Не смей меня жалеть! — вскинулась она.
— И не собираюсь, — хмыкнул он. — Ты сама кого хочешь так пожалеешь, что костей не соберешь.
Нел слабо улыбнулась.
Он прошелся диагностическим плетением. Свел синяки, залечил растянутые связки и трещину в кости. Повторил.
— Пойдем, Обсохнешь, поешь и выспишься. А там разберешься, что дальше.
А ему, кажется, предстоит очень неприятное объяснение.
 
* * *
Альмод постучал в дверь Рагны. Оправдываться он не собирался — еще чего не хватало, оправдываться перед той, кому ничего не обещал и перед кем ни в чем не виноват. Но прояснить ситуацию стоило сразу — он терпеть не мог недомолвок и обид на пустом месте. А женщины умеют раздувать из мухи слона, и вряд ли Рагна исключение.
— Кто? — спросила Рагна.
— Я. Поговорим?
— Убирайся.
Альмод пожал плечами. Было бы предложено. Впрочем…
— Если я уйду, то уйду совсем.
— Скатертью дорога! — Что-то бухнуло в дверь. Интересно, чем Рагна в нее запустила? Хорошо, в дверь, не в голову, везет ему сегодня на буйных девиц.
— Твои золото и серебро я оставлю у трактирщика. За вычетом платы. И катись отсюда, кобель потасканный! На каждую юбку…
Альмод от души рассмеялся, не дослушав. Сбежал по лестнице. Отмахнулся от извинений Рауда — и так понятно, что он ничего не смог сделать. Вытребовал лепешку и направился в лагерь, жуя на ходу.
 
* * *
Линн ощипывала глухаря. Увидев Альмода, смутилась, начала оправдываться. Он отмахнулся. Не его дело. Спросил только, как именно Ивар велел дозировать маковую настойку, еще не хватало ребенка отравить. Убедился, что Линн все поняла правильно, подтвердил указания.
Малыш дышал глубоко и ровно, хоть и чаще, чем положено, потому что еще держался жар, из-за него и сердце колотилось быстрее обычного, но все это не стоило беспокойства. Завтра, пожалуй, можно убрать трубки изатянуть рану. Если не начнутся параличи, ребенок пойдет на поправку, но проследить за его состоянием в силах и Ивар. Все равно теперь будет заглядывать. И справиться сможет, если вовремя заметит. Надо будет сказать… Если ничего не случится, то пацан легко отделался. Получится ли так же просто с другими? Альмод здорово сомневался.
Больных было уже пятеро, и Харальд распорядился соорудить для них что-то вроде навеса — три стены из жердей, а крыша из лапника. Приставил двоих ходить. Спохватился, называется. Своевременно. Альмода к больным звать не стал, то ли платить не хотел, то ли решил, что он все равно откажется, дескать, предупреждал ведь, не послушались — расхлебывайте теперь сами. Альмод сам не представлял, что бы ответил, попроси его Харальд. Но о новых больных он узнал случайно, просто искал мать Ульрику, и ему указали на этот загончик.
Он поклонился, но вместо благословения услышал:
— Я ждала вас с покаянием.
Альмод поднял бровь, пытаясь сообразить, в чем именно он должен был каяться.
Мать Ульрика взглядом предложила ему выйти из загончика. Альмод не возражал — лишние уши ему были не нужны.
— Если Стейна вы убили, защищая невинных — хотя и эта смерть заслуживает покаяния — то происшедшее утром, — преподобная мать покачала головой. — целителю полагается спасать людей, а не губить их.
Альмод сдержал раздражение. Он пришел к преподобной матери с просьбой, а потому мнение, что ей следует сделать со своими поучениями и об осмысленности попыток воспитания взрослых следовало придержать при себе. Сказал как можно небрежней.
— Не моя вина, что у этого мерзавца оказалось слабое сердце. — Сущая правда. между прочим, неумеренность в хмеле отражается не только на печени. — Его сгубила похоть и гневливость. И страх.
А вот это было правдой лишь с определенной точки зрения. Но скажи он все, что думал на самом деле — не миновать поучений, а то и ссоры. А ссориться с матерью Ульрикой он не хотел. Не сейчас. Выдержал испытующий взгляд, не отводя глаз. Он и в самом деле вовсе не чувствовал себя виноватым. Некоторых невозможно ничему научить — лишь проучить, да оградить от них остальных.
Ульрика вздохнув, все же одарила его благословением. Спросила о самочувствии, похвалила самоотверженность. Альмод отмахнулся от комплиментов, расспросил про больных. Предложил принести служительнице творца лежанку. Нехорошо, когда немолодая уже женщина спит на земле.
— Но зачем? — подняла брови мать Ульрика. — Я заночую, как обычно, в доме Ауда Смирного. Он добрый прихожанин, и после пожара пустил к себе дюжину соседей.
Альмод на миг лишился дара речи.
— Преподобная мать, — осторожно произнес он, наконец. — Вы рискуете заразиться сами и заразить других. Со своей жизнью вы вольны делать, что хотите, но…
— Моя жизнь в руках Творца, — перебила его Ульрика. — И на все воля Его.
— Истинно так, — кивнул Альмод, едва сдерживая усмешку. — Но вы подвергнете опасности и других.
— Каким образом?
— Зараза может распространиться через одежду. Ее могут разносить те, в ком еще не видны признаки болезни, но она уже зреет в теле…
— Вы хотите сказать, — преподобная мать повысила голос, — что служительница Творца может разносить заразу?
Именно это он и хотел сказать.
— При всем моем почтении, преподобная мать, вы тоже человек, и отнюдь не бестелесны.
Дородная Ульрика побагровела.