Завещание Петра

— Это смотря что считать существом дела, — произнес Борисов. Мозговой, против обыкновения, промолчал.
Они прошли в маленькую светлую спаленку, принадлежавшую покойной Марии Михайловне. По словам капитана, Захарова была обнаружена в состоянии шока и умерла в больнице, не приходя в сознание. Следов насилия на теле обнаружено не было. «Да и кому нужно было её насиловать» — прокомментировал этот факт Мозговой, Она была настолько старой и больной, что отправить её на тот свет могла простая семейная ссора, а не только смерть или похищение сына. Одеяло, правда, было сброшено на пол, но скорее всего это сделала, пытаясь подняться, сама Захарова.
— Пропало ли что-нибудь из вещей? — спросил Ларькин.
—Да вы же знакомились с делом. Кроме тех книг и машинки, что стащил Иванов, ничего установить не удалось. Соседки, которые сюда приходили, божатся, что все вещи на месте. Да и красть-то, похоже, было нечего. Кастрюльки старые? Телевизор черно-белый? Книги?
— Добро б художественная литература была, а то всё философия с ботаникой... Вот только тетрадок, действительно, не нашли. Кроме той одной, —сконфуженно добавил Мозговой.
В управлении внутренних дел случилась неловкая и гадкая сцена. Известно было, что Захаров много писал: дневники, ученые трактаты, конспекты прочитанных книг. Иногда сжигал написанное —у него было даже специальное место на огороде для таких сожжений. Но успевал написать он гораздо больше. А. между тем, кроме десятка конспектов книг Канта, Гегеля, Маркса и Беркли, ничего из творческого наследия Н. В. Захарова обнаружено не было. Ничего, за исключением одной тетрадочки, начатой совсем недавно и обнаруженной при осмотре под подушкой у его больной матери. Услыхав о тетрадочке, Борисов, естественно, захотел её получить. Но это оказалось невозможным. Тетрадочка куда-то запропастилась. Её долго искали, пока Борисов, всем своим видом демонстрировавший терпеливое ожидание, листал материалы следствия. Потом, отчаявшись, стражи порядка стали оправдываться и искать крайнего. Мозговой, подключенный к работе по делу Захарова совсем недавно, после большаковского запроса, уверял, что никакой тетрадочки в глаза не видал. Чернявый старший лейтенант Кулаков, который, несомненно, и был искомым крайним, ковырявшимся в этом с самого начала, божился, что была тетрадочка, всё время была, только позавчера в руки попадалась... Взгляд его цыганских глаз блуждал по комнате, возвращаясь неизменно к Борисову, лицо приобрело бледно-зелёный оттенок.
— Вот так, значит, у вас хранятся вещественные доказательства, — после долгого молчания сказал Борисов. —Ну, ладно, с этим вы сами разбирайтесь. Тетрадку постарайтесь найти. Что в ней хоть было? Кто-нибудь её читал?
— Я прочитал всё... но ничего не понял, —признался Кулаков. — Бред какой-то, философские рассуждения...
— Так бред или философские рассуждения? —спросил майор.
— Да я их не различал никогда, не специалист...
Майор, получивший образование при Брежневе и прошедший курс истмата и диамата, истории философии и политэкономии, вынужден был в душе признать, что большая часть того, что он когда-то всерьёз изучал, относилась скорее к разряду бреда.
-— Потому и возил эту тетрадку к психиатру на экспертизу, — продолжал старший лейтенант.
— Заключение психиатра?
— Оно в деле. Бред...
— После экспертизы тетрадь вернулась к вам?
—Да. Это я точно помню, — нервно вздохнул Кулаков.
— Сколько страниц тетради было исписано?
— Пять страниц ровно.
— Вы прочли весь текст? Каково его основное содержание?
—Да там черт ногу сломит... Начинает предложение вроде об одном, потом переходит на другое, а к концу уже третье приплетает... и так весь текст. Нет у него основного содержания, понять невозможно.
— Какие слова повторялись чаще других?
Кулаков, вспоминая, на глазах покрывался крупными каплями пота.
— Там что-то про опыты на людях, про... как же её... моральную ответственность... ещё такое слово на «э», никак не вспомню...
— Этика? —предположил майор, немного подождав.
 
— Точно! Как это вы сразу...
— Ещё что запомнилось?
— Да я когда в первый раз читал, больше интересовался конкретными деталями похищения: фамилии там, адреса, суммы... Ну, сумм и адресов там никаких не было... запомнились две фамилии... если только я их правильно запомнил... и если обе из них —фамилии...
— Так?
— Одна русская и одна нерусская. Ежов и Орионо.
— Ежов?
— Насколько я понял, не тот Ежов, а какой-то другой. Вроде бы Захаров его лично знал. Но подходящего Ежова мы не нашли. Тем более Орионо...
— Больше ничего не запомнили?
— Нет.
— Да вообще его дела мало кого интересовали, — сказал Мозговой. — Все ж знали, что он в свое время на Цвилинга побывал.
Выражение «попасть на Цвилинга» означало в Оренбурге попасть в сумасшедший дом, многие годы располагавшийся в помещении бывшего храма на улице Цвилинга.
—Товарищ майор, неужели этот Захаров занимался чем-то действительно важным? —спросил Кулаков.
—Думаю, я смогу ответить на этот вопрос с большой степенью точности... если вы мне найдете пропавшую тетрадь. Криптографическая экспертиза текста проводилась? Там могло быть зашифрованное сообщение, — сказал Борисов, чтобы окончательно добить бедолагу старлея.
— Нет... — Кулаков начал осознавать, что он не только утерял вещдок, но не проделал массу работы, исходя с самого начала из спорной посылки о ненормальности Захарова. Он буквально остолбенел, погрузившись в печальные думы о своей будущей судьбе. Майор оставил его в этом состоянии и попросил Мозгового отвезти их с Ларькиным на 37-ю линию.
И вот теперь он осматривал постель покойницы, словно надеялся найти ещё хотя бы один листок из той заветной тетрадки. Спаленка была такой маленькой, что Мозговой и Ларькин в ней уже не помещались. Чтобы не мешать майору, они стояли у порога в «зале». Ларькин прислонился к дверному косяку. Борисов присел, осматривая пол под кроватью.
— Как вы объясняете то, что дневник Николая Захарова оказался здесь, под подушкой у его матери? Она пыталась спрятать его таким образом? —обратился Борисов к милиционеру.
— Специально, чтобы мы его нашли? — усмехнулся Мозговой. — Не думаю. Скорее всего, она действительно спрятала эту тетрадь, только не от пришельцев, а от сына. Сдается, старушка была хоть и дохлая, та дошлая, и не настолько она была прикована к постели, насколько старалась это показать. Есть такие: скрипучая сосна долго живет. Я думаю, она всю жизнь шпионила за сыном, читала его дневники. Заставляла за себя беспокоиться, разыгрывая из себя беспомощную жертву. Конечно, она взяла эту тетрадку почитать, когда сын вышел —предположим, в магазин. А он возьми да вернись. Деньги забыл. Ну она и сунула тетрадь под подушку. Вряд ли он хранил свои дневники на виду и, придя, скорее всего не заметил пропажу сразу. А потом она рассчитывала положить дневник на место.
— Может, она просто забыла вернуть тетрадь? — предположил Борисов.
— Вполне может быть. Старушка хоть и дошлая была, а из ума всё-таки потихоньку выживала...
— Капитан, —спросил Ларькин, —почему вы так неприязненно относитесь к Захаровой?
— Да поговорил я с соседями, — пожал тот плечами. — Мать всю жизнь держала сына на коротком поводке. Научно говоря, под чрезмерным контролем. Оттого у него и баб никогда не было. Никогда! А ведь физически здоровый мужик был, если не считать, что псих. Зарядку, говорят, каждое утро делал. Она его с детства намертво к себе привязала — вот сын в конце концов и ...нулся.
— А может, причинно-следственная связь обратная? — сказал Борисов, сидя на корточках у кровати. — Зная, что у сына отклонения, она считала своим долгом следить за ним? Чтобы не натворил лишнего. Что скажешь, доктор?
— Скорее всего, и то, и другое —следствие одной причины, —ответил Ларькин. — Чрезмерная привязанность матери к сыну и болезнь сына — это последствия алкоголизма отца. Не такая уж редкая история. А потом эти два фактора стали взаимозависимыми.