Честь

— Спасибо, — сказала она.
— Не за что. — Он покрутил регулятор кондиционера. — Температура нормальная? Не жарко? Не холодно?
— Можно чуть прохладнее? Ужасная жара, просто не верится, даже в январе.
Мохан коротко взглянул на нее.
— Прелести глобального потепления. Подарок богатых стран вроде вашей бедным вроде нашей.
«Неужто он из националистов, — подумала она, — как друг отца Ракеш, который поносил Запад на все лады и уже сорок лет планировал неминуемое возвращение на родину?» Но Мохан говорил правду. Она сама часто рассуждала так же.
— Да, — согласилась она, не желая ввязываться в политические дебаты. Слишком она устала, веки отяжелели; ее клонило в сон.
Мохан, должно быть, почувствовал ее усталость.
— Если хотите, можете поспать, — сказал он. — Еще полчаса ехать.
— Да ничего, — ответила она, встряхнула головой и начала разглядывать длинный ряд лачуг, построенных прямо на тротуаре. Даже в такой поздний час мужчины в майках и саронгах стояли в разинутых ртах хижин, освещенных керосиновыми лампами. Смита закусила губу. Она привыкла к нищете третьего мира, но виды, мимо которых они проезжали сейчас, ничуть не изменились со времен ее детства. Она словно ехала мимо тех же трущоб и тех же людей, что и двадцать лет назад, в 1998 году, когда они с семьей направлялись в аэропорт. Где та новая Индия эпохи глобализации, о которой она так много читала?
— Государство выплатило жителям трущоб компенсации, чтобы они освободили жилье и переехали в муниципальные дома, — сказал Мохан. — Но они отказались.
— Серьезно?
— Так мне сказали. А в демократической стране разве можно заставить кого-то переехать?
Повисла тишина, и Смите показалось, что, открыто разглядывая трущобы за окном, она вынудила Мохана защищать свой город. Она часто сталкивалась с этим феноменом в работе: средний класс в бедных странах ощетинивался, когда люди с Запада начинали судить об их стране.
Однажды в Гаити местный чиновник чуть не плюнул ей в лицо и принялся проклинать американский империализм, когда она попыталась расспросить его о коррупции в его округе.
— Их можно понять, — ответила она. — Это их дом.
— Именно. Это я и пытался втолковать своим друзьям и коллегам. Но те упорно не понимают того, что вы поняли меньше чем за десять минут.
От этих слов у Смиты неожиданно потеплело на сердце, словно Мохан вручил ей маленький приз.
— Спасибо. Просто я здесь раньше жила. Поэтому понимаю.
— Жили здесь? Когда?
— В детстве. Мы уехали из Индии, когда мне было четырнадцать.
— Вах. А я не знал. Шэннон сказала, что вы индианка, но я решил, что вы и родились за границей. Говорите как настоящая американка.
Она пожала плечами.
— Спасибо. Наверное, я и есть настоящая американка.
— А здесь у вас остались родственники?
— Да нет. — Не дождавшись, пока он начнет расспрашивать дальше, она проговорила:
— А вы чем занимаетесь? Вы тоже журналист?
— Ха! Шутите, что ли? Я бы никогда не смог заниматься тем, что делаете вы с Шэннон. Я сочинять не умею. Нет, я работаю в айти. Компьютерщик. В фирме «Тата Консалтанси». Слышали про «Тату»?
— Конечно. Это же они несколько лет назад купили «Ягуар» и «Ровер»?
— Да. «Тата» все производит: автомобили, мыло, тепловые электростанции. — Он приспустил стекло. — Смотрите, мы едем по новому мосту между Бандрой и Уорли. Когда вы здесь жили, его еще не построили. Теперь можно сократить путь.
Автомобиль медленно полз по подвесному мосту; внизу плескались темные воды Аравийского моря, и Смита залюбовалась городскими огнями.
— Удивительно! Мумбаи теперь похож на любой другой современный город. Такие же виды в Нью-Йорке и Сингапуре.
Вот только в Нью-Йорке и Сингапуре теплый воздух не пах кислятиной. Она хотела спросить Мохана, что это за запах, но передумала. Она в городе гостья, и, честно говоря, с приближением к конечному пункту пути узел в ее животе затягивался все туже. Откровенно, ей совсем не хотелось быть в Мумбаи. Сколько бы красивых новых мостов ни построили здесь городские власти, какими бы манящими ни казались огни на горизонте, ей здесь не нравилось. Побудет с Шэннон пару дней в больнице и как можно скорее уедет. На Мальдивы возвращаться будет уже поздно, но ничего. Она с радостью проведет остаток отпуска в бруклинском таунхаусе. Посмотрит кино. Но сейчас она ехала в «Тадж-Махал-палас», на всех парах неслась в квартал, где когда-то жила.
 
Смита Агарвал смотрела в окно на улицы города, который когда-то любила; города, который последние двадцать лет пыталась вычеркнуть из памяти.
 Глава вторая 
 
Наутро Смита встала рано и на секунду, лежа в незнакомой постели, забыла, что уже не на Мальдивах, не в отеле «Сан Аква Резорт». Ей даже показалось, что она услышала шум волн, бьющихся о берег, и почувствовала, как тело утопает в песке цвета сахара. Но потом вспомнила, где находится, и тело ее тут же напряглось.
Она встала с кровати и прошла в ванную. А вернувшись, подошла к окну и раздвинула тяжелые шторы, впустив яркий дневной свет и увидев солнечные блики на мутной, вечно бурой морской воде. Она вспомнила, как, привыкшая к грязной воде Аравийского моря, впервые увидела Атлантический океан и поразилась его чистейшей синеве. Как папа кричал на слуг хозяев домов на берегу, когда те выбрасывали в воду пакеты с мусором, и на мужчин, которые мочились прямо в море на пляжах Джуху и Чаупатти. Бедный папа. Как же он любил этот город, а город не ответил ему взаимностью.
Она взглянула на «Ворота Индии» — красивую арку из желтого базальта с четырьмя башенками; монумент стоял прямо напротив ее окна, на противоположной стороне улицы. «Каким непоколебимым и нерушимым он кажется», — подумала она; когда-то таким казалось ее индийское детство. Играя под сводами «Ворот», думала ли она, что однажды будет жить в этом знаменитом великолепном отеле, одном из самых роскошных в мире? Кто здесь только не останавливался: и Джордж Харрисон, и президент Обама. Смита с родителями тоже здесь бывали: отмечали дни рождения и праздники в ресторанах, которых здесь было множество. Но одно дело — обедать в «Тадж-Махале», а другое дело — жить.
Она посмотрела на часы: восемь утра. Позвонить ли Шэннон? Или та еще спит? В животе заурчало, и Смита вспомнила, что не ела со вчерашнего обеда; слишком волновалась и потеряла аппетит. Она решила спуститься на завтрак.
Через полчаса она сидела в «Си Лонж». Даже в такой ранний час в ресторане было довольно многолюдно. К ней с сияющей улыбкой подошла молодая хостес в голубом сари. «Сколько вас человек, мэм?» — спросила она и, когда Смита показала ей вытянутый указательный палец, провела ее к маленькому столику у окна. Смита огляделась: в детстве она бывала здесь с родителями и помнила скромную элегантность этого зала, ненавязчивый безупречный сервис и большие окна с видом на море. Она с удовлетворением отметила, что ресторан остался таким же красивым. Поймала взгляд мужчины за соседним столиком — его лицо сильно обгорело под мумбайским солнцем. Он криво ей улыбнулся; она притворилась, что не заметила. Посмотрела в окно и заморгала, смахивая навернувшиеся слезы. Сидя в «Си Лонж», она невольно вспомнила мать — учтивую, благовоспитанную. Смита была в Португалии на конференции по женским вопросам, когда мама умерла; позвонил старший брат Смиты Рохит и сообщил ей дурную весть, а она накричала на него, стала ругаться и выплеснула на него свое безумное горе. Но сейчас, сидя в любимом мамином ресторане, Смита согрелась воспоминаниями о том, как они приходили сюда в субботу после обеда и мама заказывала свой любимый клаб-сэндвич с цыпленком, а папа потягивал пиво «Кингфишер».
Ей даже захотелось заказать клаб-сэндвич в память о маме, хотя на завтрак его есть было не принято. Но вместо этого она заказала кофе и омлет со шпинатом. Официант поставил перед ней тарелку с аккуратностью и точностью механика, меняющего запчасть в двигателе. «Желаете что-нибудь еще, мэм?» — почтительно спросил он. Он был всего на год или два ее старше, но она чуть зубами не заскрипела от его подобострастной манеры, типичной для индийцев из рабочего класса, когда те общались с богатыми людьми. Однако, быстро осмотревшись, она убедилась, что больше никому — ни немцам, ни британцам, которых в зале было много, ни дородным индийским бизнесменам, завтракающим с клиентами, — льстивая манера официантов, похоже, не претила; напротив, они воспринимали ее как должное. Она заметила, как посетители щелкали пальцами, подзывая обслугу; заметила и их пренебрежительный тон.