Честь

— Я сегодня не завтракал, — сказал он. — Хочешь что-нибудь, кроме кофе?
— Я плотно позавтракала в отеле. Но ты ешь, не стесняйся.
Мохан заказал масала доса[9]. Смита хотела взять свежевыжатый сок, но передумала и ограничилась кофе.
— В детстве очень любила сок из сладкого лайма, — сказала она.
— Так закажи.
— Боюсь, как бы не было расстройства желудка.
— Потому что желудок-то уже американский, — насмешливо, но беззлобно произнес он.
Принесли его блинчики, Мохан оторвал кусочек и протянул ей.
— Бери, бери, йар. Ничего с тобой не случится. А если и случится — оглянись, мы же в больнице.
Смита закатила глаза. Взяла блинчик. Даже без картофельной начинки у него был божественный вкус — ничего подобного в Штатах она не пробовала.
— Как же вкусно, — сказала она.
Лицо Мохана просияло, он тут же подозвал официанта и заказал еще порцию. — Съешь пока мои. Я подожду.
— Ну уж нет. Ты же не завтракал.
— А ты смотришь на мои доса, как голодающая Африки. Ешь. Ты явно соскучилась по вкусу родины.
В глазах Смиты вдруг заблестели слезы, что стало неожиданностью для них обоих. Она смущенно отвернулась. Она не знала, как объяснить, что его слова напомнили ей о матери, которая так же, с тоской, отзывалась о видах, запахах, вкусах Индии.
Мохан откинулся на спинку стула и с удовлетворением смотрел, как она ест.
— Вот видишь, — сказал он через пару минут. — В душе ты по-прежнему деси[10].
Смита перестала жевать.
— Почему это для тебя так важно? Чтобы я вновь прониклась любовью к родине? — Слово «родина» она заключила в воздушные кавычки.
Официант поставил перед Моханом тарелку с еще одной порцией масала доса.
— Шукрия, — сказал Мохан и снова повернулся к Смите. — Важно, неважно — не в этом дело, йар. Я просто не понимаю, как можно уехать из Мумбаи и не скучать.
— А по чему тут скучать? Может, по тому, что тут нельзя в автобусе проехать, чтобы тебя не облапал незнакомый мужик? Или пройтись по улице в коротком платье, потому что улицы кишат бандитами? По чему тут скучать?
— Не преувеличивай, — ответил Мохан. — Такое не только в Индии бывает.
— Ну да. Конечно. Я просто пытаюсь объяснить, что твой Мумбаи и мой Мумбаи — не одно и то же.
Мохан поморщился.
— Ладно. Я понял. То же самое говорит моя сестра.
— Вот и хорошо. — Она кивнула и допила кофе. — А сколько сестре лет?
— Двадцать четыре.
— Она учится в колледже в Мумбаи?
— Шоба? Нет, она замужем. Живет в Бангалоре. В Мумбаи остался только я.
— У тебя тут нет родственников?
— Нет. Хотя я ненавижу быть один.
Он так погрустнел, что Смита рассмеялась. Он чем-то напоминал ей брата, Рохита.
— Если ты не против, я возьму Нандини сэндвич, — сказал Мохан. — Ей сюда ехать на двух автобусах — уверен, она еще не завтракала.
Да. И впрямь вылитый Рохит.
— Хорошо, — ответила она и даже не предложила заплатить по счету. Он же считал себя мумбайским мальчиком, а мумбайский мальчик ни за что не допустил бы, чтобы гости платили сами за себя. Это она хорошо помнила.
 Глава четвертая 
 
В палате Шэннон слышались громкие голоса.
— Боже, она проснулась! — бросил Мохан. — Таблетки не подействовали.
— Куда вы запропастились? — резко выпалила Шэннон, когда они вошли, и Смита замерла на пороге, увидев ее измученное лицо.
— Извини, — прошептала она, — мы пошли перекусить. — Она увидела напряженное лицо Нандини — та чуть не плакала, — и ей стало жаль девушку.
— С меня хватит! — тем же резким тоном произнесла Шэннон и повернулась к Мохану. — Пока вас не было, заходил доктор Пал. Оказывается, они не могут дать мне более сильное обезболивающее.
— Я с ним поговорю.
— Нет. Не надо. Он меня убедил. Завтра ложусь на операцию. Пал сказал, что другой хирург тоже хороший. Еще один день я просто не протяну.
— Шэннон, ты уверена? — тихо спросил Мохан, встревоженно нахмурившись.
— Да. Уверена, — ответила Шэннон и расплакалась. — Эту боль терпеть просто невозможно.
 
Мохан шумно вздохнул.
— Ладно, — ответил он, — пожалуй, так будет лучше.
Шэннон достала руку из-под одеяла и потянулась к Мохану.
— А ты останешься со мной? Когда Смита и Нан уедут?
— Да, конечно.
В углу палаты раздался какой-то звук, и они, вздрогнув, повернулись к Нандини; та выбежала из комнаты. Шэннон взглянула на Мохана.
— Меня уже достал этот цирк, — сказала она. — Иди и вправь ей мозги.
— Что происходит? — спросила Смита, но Мохан лишь покачал головой и вышел.
Смита пододвинула стул и села у кровати. Из коридора доносились приглушенные голоса Мохана и Нандини; голос девушки звучал истерично и резко.
— Получила телефон Анджали? — спросила Шэннон, лежа с закрытыми глазами. — Позвони ей в ближайшее время и узнай дату слушания.
— Позвоню. Номер получила. Хватит волноваться о работе.
Шэннон улыбнулась.
— Смита, ты лучше всех. Поэтому я и смогла доверить этот репортаж только тебе. Ты поймешь Мину, как никто.
Смита ждала Мохана и наблюдала за Шэннон, которую опять сморил сон. Через несколько минут она встала и подошла к окну. Морские волны разбивались о громадные валуны, рассыпаясь брызгами. Увидев рядом Нандини, она вздрогнула. Она не слышала, как та вошла.
— Привет! — Смита даже не скрывала досаду. Ее передергивало при мысли, что она окажется в машине один на один с этой незнакомой женщиной.
— Я очень боюсь, мэм, — сказала Нандини. — У матери моей подруги была такая же операция, и она умерла.
Неужели из-за страха Нандини вела себя так странно?
— С Шэннон все будет хорошо, — ответила она. — Это хорошая больница.
Нандини кивнула.
— Мохан-бхай[11] тоже так говорит. — Она вытерла нос рукавом. — Просто, мэм, Шэннон так ко мне добра. Даже мои сестры никогда так хорошо ко мне не относились.
Смита сталкивалась с этим феноменом по всему миру: девушки из малообеспеченных семей, тонкие, как тростинки, готовые работать круглые сутки, чтобы улучшить свою жизнь. Они испытывали такую искреннюю, такую душевную благодарность к своим начальникам и благодетелям — да что там, к любому, кто проявлял к ним хоть каплю доброты, — что это разбивало ей сердце. Она представила шумный многоквартирный дом, где жила Нандини, долгий путь на работу на общественном транспорте, титанические усилия по изучению английского — и вот наконец шанс работать в западном агентстве или газете, чувство свободы, которое дарит такая возможность, и преданность, неизбежно возникающая вследствие этого.
— Нандини, — сказала она, — у Шэннон нет других проблем со здоровьем. После операции она быстро восстановится. А пока, — она глубоко вздохнула, — мы с тобой хорошо поработаем вместе, да?
— Один момент, Смита. — Нандини скользнула взглядом по ее фигуре. — Тебе понадобится другая одежда, поскромнее. Лучше всего шальвар-камиз[12]. Мы едем в консервативный район.
Смита покраснела. Похоже, Нандини считает ее совсем дурочкой, незнакомой с местными обычаями.
— Да, я в курсе, — сказала она. — Чуть позже пройдусь по магазинам и куплю несколько костюмов. Я же прямо из отпуска — ты, наверное, знаешь.
— Вот и хорошо.
Они стояли и смотрели на море, пока в палату не зашла медсестра. Она что-то затараторила на диалекте маратхи; Смита растерянно переводила взгляд с одной женщины на другую. Она разобрала слово «американка» и заметила, что медсестра явно расстроена. Наконец сестра повернулась к Смите и произнесла:
— Время посещения закончилось, мэм. Вам нужно уйти.
— Но она-то здесь, — заметила Смита и кивнула на Нандини.
— Старшая медсестра сделала исключение для ассистентки мисс Шэннон и высокого джентльмена. Но гости могут приходить лишь в часы посещений.
Смита вздохнула.