Похититель вечности

Он приложил руку к виску, отсалютовав по–военному. Я покачал головой. Меня это ничуть не удивило, но разозлило, что они не подождали более благоприятного момента, — тогда он мог хотя бы надеяться, что наладит свою жизнь. Не было никакой нужды в подобной спешке.
— Мне жаль, — сказал я. — Мне жаль, что так вышло, но…
— Но ты знал, что это случится, — оборвал он меня. — Да, тебе ни к чему все это говорить. Ты твердил мне об этом все время.
— Я не это хотел сказать, — возразил я. — Я хотел сказать, что, быть может, все равно пришло время уйти из программы. Со скольких лет ты там — с двенадцати?
— С четырнадцати.
— Ты же не хочешь весь остаток жизни играть одного персонажа, правда?
— Это работа, дядя Мэтт, — сказал Томми, поднимаясь и глядя на меня; лицо его скривилось от жалости к себе. — И я слишком долго пробыл в этом шоу. Думаешь, какой–нибудь ассистент режиссера по кастингу из любого телешоу или фильма посмотрит на меня и увидит Томми Дюмарке? Нет! Они все видят Сэма Катлера. Тупого Сэма. Мальчика с золотым сердцем и двумя извилинами в голове. Я теперь актер одной роли. Ты знаешь, что случилось с Майком Линкольном, а? Или Кэти Элиот? Или Питом Мартином Синклером? Где ты их теперь увидишь?
— Кого? — спросил я, не вполне понимая, что он хочет сказать.
— Вот именно! — завопил он. — Когда–то они были такими же крутыми, как я. И кто они теперь? Ничто! Никто! Может, работают где–нибудь в ресторане — вам картошку–фри, сэр? Вот мое будущее. Никто не возьмет меня на телевидение. Я нетрудоспособный! — Он закрыл голову руками, и на секунду я испугался, что он плачет, но он не плакал. Он просто хотел погрузиться в темноту. Он не хотел ничего видеть — или никого. Ему хотелось выйти из игры. — Я жалею, что не умер, — просто сказал он, отняв от лица руки. — Жалею, что передозировка не убила меня.
— Ну хватит, — разъяренно сказал я, подошел и сел рядом с ним на кушетку. Я взял его лицо в свои руки, но Томми отвел взгляд; он выглядел таким уставшим, таким опустошенным, что я всем сердцем потянулся к нему. И сейчас в его лице — этом лице умирающего мальчика — я видел лица его предков, и все эти люди умирали в его возрасте. Потерянный, подавленный Томми был готов присоединиться к ним. — Ты не умрешь, — твердо сказал я.
— А что мне остается? — спросил он.
— Например, ребенок, — сказал я. Он лишь пожал плечами. — Скажи мне, — добавил я через минуту. — Ты все время твердил, как ненавидишь свою известность, как был бы рад расстаться с ней. Ты говорил, что не выносишь людей, которые все время пялятся на тебя…
— Ну, не все время, — пробормотал он; что ж, у него еще сохранилась искорка юмора.
— Ты в самом деле хотел бы расстаться с ней? — спросил я. — Насколько важна для тебя слава? Скажи мне, Томми. Насколько важна слава? Много ли это значит? Важно ли иметь в друзьях десятки знаменитостей, которые все время болтаются вокруг?
Он сосредоточился на минуту и задумался, словно сообразил, что его ответ может оказаться важным.
— Не особенно, — сказал он — почти открытие для него самого. — Я был знаменит. Я и сейчас знаменитость. Это немногого стоит. Я просто хочу успеха. Я не хочу быть неудачником. У меня есть… не знаю… амбиции. Я хочу ощущать, что преуспел в жизни. Что я чего–то стою. Я не хочу топтаться на месте. Я должен… добиться! — завопил он. — Моя жизнь должна обрести какой–то смысл.
— Отлично! — торжествующе закричал я. — Ты этого хочешь? Ты в самом деле этого хочешь? Ты стремишься к успеху?
— Да.
— Хорошо. Тогда это — все это — не имеет никакого значения. Забудь о шоу. Там ты уже сделал все, что мог. Посмотри на себя, ради бога, — тебе же едва за двадцать. У тебя вся жизнь впереди. Ты столько всего достиг за последние десять лет — в десятки раз больше, чем другие за всю свою жизнь. Только представь себе, что ты можешь сделать в будущем! Соберись или ты умрешь. Ты мог убить себя, как это случилось со всеми вами.
— Большое дело, мать твою, — сказал он, снова потухнув.
— Ладно, Томми, — тихо сказал я. — Я хочу, чтобы ты сел и выслушал меня. Я хочу рассказать тебе о твоей семье. Твоем отце, его отце, и его отце. Я этого никогда никому не говорил, поверь мне. Я хочу объяснить тебе, как они сбились с пути, и если ты не изменишь свою жизнь — нет сомнений, кто из нас останется жить дальше. Девять поколений Дюмарке, о судьбе которых тебе ничего не известно, — все вы так предсказуемо сходили в могилу. Теперь этому конец, Томми. Конец, здесь и сейчас. Сегодня.
 
Он уставился на меня, как на сумасшедшего.
— О чем ты говоришь? — спросил он.
— Я говорю об истории.
— Об истории?
— Да! Я говорю тебе о том, что ты идешь по той же дорожке, что и твои предки, потому что ты слишком глуп, чтобы раскрыть глаза и начать жить! Всем вам было наплевать на жизнь, и потому вы с такой легкостью жертвовали ею. А я получил все ваши годы. И с меня хватит, ясно? — Я кричал, я говорил то, о чем раньше не мог и помыслить.
— О чем ты? — спросил он. — Как ты можешь говорить такое? Я понимаю, что ты знал моего отца, и, догадываюсь, его отца, но откуда ты…
— Томми, просто сиди, молчи и слушай. Не говори ничего, пока я не закончу. Ты можешь сделать это для меня?
Он пожал плечами.
— Ну ладно, — произнес он уныло.
— Хорошо, — сказал я, усаживаясь в кресло и переводя дыхание. Я могу спасти жизнь Томми, решил я. Мне необходимо спасти его — ради себя. — Хорошо, — повторил я, сделав глубокий вдох и заставляя себя начать рассказ. — Дело вот в чем, Томми, — начал я. — Такая вот история. Просто выслушай ее. Ты не знаешь обо мне одной вещи — возможно это нелегко будет понять, но я, тем не менее, попытаюсь рассказать. Вот она… Я не умираю, я просто становлюсь все старше и старше.
В следующие несколько дней меня удивила реакция публики на увольнение Томми. Хотя первым откликом на его передозировку стали вопли бульварной прессы насчет невоздержанности испорченной молодежи, которая растрачивает себя попусту, — предсказуемая, ханжеская реакция, учитывая то, что именно они навязали ему этот имидж, — общественное мнение начало медленно склоняться в сторону симпатии и понимания.
Дело в том, что за последние девять лет Томми Дюмарке стал неотъемлемой частью жизни нации. Люди наблюдали, как из жестокого задерганного подростка он превращался в славного, хотя и сексуально невоздержанного мужчину — или точнее, они наблюдали как взрослеет Сэм Катлер, но эти два имени стали неразделимы для большинства, как и их жизни. Люди читали о его похождениях в газетах, слушали его пластинки, украшали стены своих комнат его постерами, покупали модные журналы, в которых печатали несуществующие интерьеры его дома. Они покупали журнал на этой неделе, потому что на обложке были изображены обнимающиеся Сэм Катлер и Тина, они покупали журнал на следующей неделе, потому что в нем была фотография Томми Дюмарке и его новой девушки. Грань между этими двумя была очень тонка, различия размыты. Оба вошли в эту жизнь, кто бы они ни были, Томми или Сэм, и не собирались сдаваться без борьбы.
Новостные станции передавали репортажи о том, сколько продюсеры получают писем, осуждающих их за то, что они вышвырнули его в то время, когда он более всего нуждается в помощи. Они так долго учили его, сделали звездой, говорилось в этих письмах, и непорядочно теперь увольнять его за тот стиль жизни, которого требовала от него их программа.
Одна из газет призвала всех несогласных с увольнением Томми Дюмарке отказаться от просмотра очередной серии во вторник; и в самом деле, статистика показала, что число смотревших программу снизилось с пятнадцати миллионов до восьми. Я не имел представления, что происходит на собраниях продюсеров, но подозревал, что радостного в них мало.
Я позвонил Томми узнать, подбодрили его новости или нет, но его не оказалось дома.
— Ему пришлось спуститься в квартиру на первом этаже и вылезти через окно, — объяснила Андреа. — Чуть ли не половина журналистского мира обосновалась у нас под окнами. Все ждут от него какого–то заявления.